Солдаты последней войны - Елена Сазанович

– Вы что, разыгрываете меня?! Да?! И вы… Как вам не стыдно! Главврач, профессор, серьезный человек! Что – вам больше нечего делать! Вы хотите сказать, что ничего не понимаете?! Тогда я вам объясню! Этот человек… Этот ничтожный тип, паршивый музыкантишка копается в моей личной жизни! А вы потворствуете!.. Вы… Врач, давший клятву Гиппократа, потакаете ему. Человеку, который такой же врач, как вы балерина! Это всего лишь жалкий учитель музыки! Этот… идиот!

– Ну, напрасно! – вдруг резко перебил ее Щербенин, видимо обидевшись за сравнение с балериной. Учитывая то, что когда-то в своем далеком детстве он действительно мечтал о балете. Впрочем, я смел надеяться, что при этом Колька еще вспомнил и о мужской дружбе. – Я прекрасно помню клятву Гиппократу, которую еще ни разу не нарушил. А Акимов, к вашему сведению, был одним из лучших студентов на нашем курсе. У него были блестящие перспективы. Но он, как вы правильно заметили, идиот, потому что стал, как вы опять правильно заметили, жалким учителем музыки. Хотя смею заметить, что учитель – далеко не жалкая профессия. Но это к Акимову не относится.

– Ну все! – я замахал руками. – Хватит меня жалеть, даже если я и признаю себя идиотом. Но врачом я остался и уверяю, что девушке нечего делать в клинике. Она совершенно здорова, что сразу видно. Здоровая реакция на появление своего близкого… г-м… очень близкого друга многое объясняет. Ни апатии, ни заторможенности. Кстати, именно по реакции на появление близкого человека в психиатрии определяется степень болезни. Я, как опытный врач, заявляю – реакция прекрасная. Как у вполне здоровой влюбленной молодой женщины.

– Ах ты… – Майя вскочила с дивана, схватила стакан со стола и плеснула водой мне прямо в лицо.

– Ну, что я говорил, Щербенин! По блату ты здесь держишь людей. Все денег тебе мало! С этим следует разобраться. И я лично этим займусь.

Следующим опорожненным сосудом стал графин с водой.

– Идите вы, достали уже! – буркнул Колька. – Вас обоих следует изолировать, как особо буйных.

Но ему ничего не оставалось, как удалиться. Мы остались с Майей наедине. Мы стояли друг напротив друга и молчали. Майя босиком, в махровом халатике, едва закрывающем ее острые коленки, сжимала в руках пустой графин. После исчезновения Щербенина мы не знали, что делать. Оказывается, чаще всего нам удаются сцены в присутствии третьих лиц. Один на один играть было уже довольно затруднительно. Да и нечего было играть. Мы любили друг друга. И молчали.

– Иди ко мне, девочка моя, – я подошел к ней и крепко обнял. Майя не сопротивлялась.

– Ты такой холодный… Такой холодный, – она поежилась.

– Потому что я мокрый. Всего лишь.

– Может, но мне от этого не теплее.

Я усадил ее на диван и укутал в пушистый плед. Она напоминала рыжего котенка.

– Сейчас ты согреешься. Хочешь, я тебе принесу чаю? Правда есть риск, что в него моя добрая подружка медсестра подсыпет яду.

Майя улыбнулась.

– Ты про Зиночку? Не переживай. Она ко мне хорошо относится.

– Ну, это недолго. Пока она не узнает, что я твой друг. Я ведь твой друг, правда, Майя?

Она опустила глаза.

– А другу, особенно, если он единственный и неповторимый, можно рассказать все. Все-все-все.

– Другу… Может быть… Но, если он больше… Чем друг… Тогда хочется врать, чтобы выглядеть лучше.

– Ты знаешь, девочка, я давно тебе хотел открыться, что я парень с большими странностями. Терпеть не могу положительных и безупречных женщин. Меня всегда тянуло к взбалмошным, неустойчивым и неуравновешенным особам.

– Скажи проще – к психопаткам, – резко оборвала меня Майя. – Не потому ли ты стал психиатром? Чтобы найти среди нервных особ свой идеал?

– Вот видишь, что я ни скажу – ты все воспринимаешь в штыки. И все переворачиваешь.

– Но тебе же нравятся такие женщины.

– Да, хотя с ними ужасно трудно. Но трудности меня не пугают. Иди лучше ко мне, – я опять притянул ее к себе, и она покорно положила голову на мое плечо. – Пока не застукала нас Зиночка, давай поцелуемся. Роман учителя со студенткой она бы еще поняла, но врача с пациенткой.

– Ты хоть сам такой роман понимаешь? Особенно, когда от твоей любимой несет микстурами и лекарствами. Женщину нужно целовать, когда от нее пахнет духами и помадой, разве не так?

– Ну, я же тебе говорил, что перед собой ты видишь парня со странностями. Значит и вкусы мои не совсем обычны, – я сильно поцеловал ее в губы. И прошептал: – От тебя пахнет мятой, девочка моя.

– Наверное, валидолом и валокордином, – прошептала она в ответ. И, уткнувшись лицом в мои колени, вдруг расплакалась.

Мне и самому хотелось плакать. Я уже понял, что едва возникнув, наша любовь уже дала трещину. И не по нашей вине или прихоти. Не по нашей беспечности. А по воле рока, беспощадного и неразборчивого в своих целях, мишенью для которого оказалась ее жизнь. А ведь я никогда и никого так сильно не любил. Да и любил ли я когда-нибудь вообще? Мне самому хотелось плакать. И стиснув зубы, я гладил рыжие пушистые волосы любимой женщины. Не находя слов утешения. И не зная, где найти силы выдержать предстоящий разговор.

Она подняла заплаканное, осунувшееся лицо и в упор посмотрела на меня, словно молила о помощи. И я должен был не распускаться. Я должен был помочь ей.

– Все будет хорошо, девочка моя. Очень хорошо. Хотя я допускаю, учитывая твой характер, что мы еще не раз поругаемся и ты еще не раз ополоснешь меня путевой водичкой. Но я как-нибудь это переживу.

– Да… Может быть… Но уже без меня…

Я слегка зажал ей рот ладонью.

– Не смей так говорить… Не смей… Пережить можно все, что угодно.

– Но не всегда выжить…

– Когда бежишь от жизни. Зачем ты бежишь от жизни?

– Я бегу от смерти.

– От смерти в смерть не бегут. Смерть еще никогда не являлась спасением. И никого еще не возвратила к жизни.

– Да, но ты не знаешь, что значит ждать. Когда ждешь не годами, месяцами и даже не часами. Когда время идет на секунды. И каждую из них чувствуешь кожей. Почти ощупываешь ладонями. И каждую секунду ждешь. Ждешь необратимого. А ночи… Ты знаешь, что такое ночи?!

Майя говорила тихо. Почти спокойно. Стиснув зубы, она процеживала, отфильтровывала по слову. Словно так пыталась доказать страшный смысл каждого.

– Ты знаешь, что такое ночи?! Нет, ты не можешь знать. Ночью каждая секунда превращается в час. А каждый час в год. И тишина… Строгая, черная тишина. И только стук секунд. Раз-два-три. Как удары колокола. И ожидание, что вот-вот они прекратятся. Навсегда.

– Майя, Маечка, – я взял ее руки в свои и до боли их сжал. Во рту пересохло. И я облизал пересохшие губы. – Так нельзя. Ну, неверно, неправильно все это, черт побери! Да пойми же ты, глупая! Сегодняшнее время измеряется совсем другим. И сегодняшняя жизнь каждого человека имеет иную цену. И уже, к сожалению, иной срок, иные границы. И сегодня, пойми же, каждый с полным правом может жить, отсчитывая секунды. Ожидая, как и ты… смерти. Независимо от того, молод он или стар, здоров или болен, беден или богат. Сегодня перед каждым, над каждым из нас смерть распахнула свои объятья. И никто не знает, кого она в них заключит в следующую секунду. Навсегда… Очень эгоистично с твоей стороны жить именно так. Вернее – доживать или торопить смерть. Поверь, в эти секунды ты переживаешь очень много здоровых и совсем юных ребят, почти детей. Мальчишек, которые гибнут на войнах. И – стариков, умирающих от болезней и голода. И целые семьи, погребенные под взорванными домами… Мы все давно стали мишенями. Мишенями для невидимого, страшного и беспощадного врага. Поэтому… Поэтому я хочу, чтобы ты поняла, что не отличаешься ни от кого из нас. И не тебе одной страшно и тяжело. Не нужно прислушиваться к ударам секунд, надо думать, что еще можно успеть сделать в эту секунду, что в твоих силах. Даже если не будет завтра. Чтобы не стать, как кто-то верно заметил, всего лишь удобрением для истории.

– Как страшно… Удобрение для истории… И как верно… Все мы – всего лишь удобрение для истории.

– Если просто ждать смерти. Опустить руки и ждать, прислушиваясь к ударам секунд. Но если что-нибудь делать… И неважно, останется в этой истории твое имя. Главное – ты не просто ждал. И тогда… Тогда ты никогда не будешь безликим удобрением.

– Я давно безлика, Кирилл. Я давно просто пасусь на земле.

– Ну, не правда. Я помню, как ты храбро заехала по башке тому сатанисту. И Тошке ты помогаешь. Представь, ты уже лепишь судьбу несчастной девочки! Не каждый может этим похвастаться. И главное – у тебя растет чудесный сын. Ведь еще очень важно, когда мы умрем, что случиться еще очень не скоро, кто к нам придет на могилы. Или какая-то мразь будут топтаться по ним, или хороший человек положит на них цветы.

– Мне еще осталось построить дом и посадить дерево, – невесело усмехнулась Майя.

– Зря ты усмехаешься, – возразил я. – Не знаю, как на счет дома. Думаю, каждый строит свою жизнь, свою семью, как свой дом. Но дерево… Представляешь как здорово, оно, посаженное твоими руками, через века шумит твоими мыслями, плачет твоими слезами, цветет твоими надеждами.