Ох, Мороз, Мороз... (СИ) - Волкова Дарья

Успокоилась. Привела себя в порядок. И они вышли из квартиры и разошлись каждый в своем направлении: Алена села в машину и отправилась в отчий дом под домашний арест, а Паша — к себе в общагу. Он был уверен, что на этом его встречи с Аленой и прекратятся. И даже как-то не слишком грустил по этому поводу — все же Алена странная, да и разные они очень.

Но спустя две недели Алена позвонила. И пригласила в гости. В дом отца. На воскресный, мать его, обед!

Вот тогда Паша многое узнал. Точнее, начал узнавать. Про дом на Рублевке. Про то, что Смирнов Сергей Антонович — владелец «Т-Телеком». А Пашка, между прочим, в их салоне уже два месяца на полставки работает… Ни хрена себе поворотик…

В общем, мысли отказаться от приглашения Пашу даже не посетили. Зато посетили другие мысли — зачем?! И что надеть?

Собирали его несколькими комнатами. Пашка перемерил пять костюмов, все они, как назло, на тонкой долговязой Пашиной фигуре сидели как на вешалке. И махнул рукой. Лучше свое, пусть и не в костюме. Кроссовки вот новые купил, в дискаунтере «Адидаса», с первой зарплаты. Джинсы и футболка чистые и без дырок. И даже сходил постригся. Ну и все.

В воскресенье его забрала черная машина. Черный «мерседес» забрал его от общаги физтеха. И повез на Рублевку.

Паша себе прямо цель тогда поставил — ничему не удивляться. Получилось с переменным успехом. Уровень достатка семьи Алены не шел ни в какое сравнение с его. Москва — это Москва, а провинция — это провинция. Но Паша изо всех сил делал невозмутимый вид. Хотя уже начал опасаться, что не справится с обедом — вдруг там каких-нибудь устриц подадут или других хитрожопых осьминогов.

Обошлось. Видимо, подполковник в отставке Смирнов Сергей Антонович осьминогов тоже не жаловал. И была на столе вполне нормальная еда: очень вкусный борщ и рыбные котлеты с овощным салатом. И чай с пирогом. «Хоть поем нормально», — решил про себя Пашка. И поел. Но кроме вкусного обеда его ждал допрос.

Трудно было узнать в спокойном мужчине в простой одежде — джинсах и джемпере — того багроволицего в костюме, который орал на свою дочь две недели назад. Аленку тоже не узнать было — почти без макияжа, с вольно заплетенной косой и в платье. Ей так шло, между прочим. В общем, Паша ел, не чавкал, спрашивали — отвечал. Про учебу и про работу, все честно, в том числе и про то, что в отличниках не числится, и что работает собственно на Смирнова — в салоне «Т-Телеком». Тот и бровью не повел. Такое впечатление, что все это он уже знал.

А потом услал Алену заваривать чай и не слишком там с этим делом торопиться. А сам похлопал по ближайшему к себе стулу — а до этого Павел сидел напротив. Паша послушно пересел.

Смирнов долго сверлил его изучающим взглядом. Паша думал о том, с чем будет пирог к чаю.

— Сирота, значит?

Пашка тут же забыл про пирог. Внутри стало холодно. Пусто и холодно.

— Вы же узнали все сами. Зачем спрашиваете?

Он смотрел в глаза отставному подполковнику и владельцу сотовой компании. Смотрел и не испытывал ни страха, ни пиетета, ни-че-го. Когда ты потерял родителей и дом, бояться ты уже разучился.

— Узнал, — Смирнов первым отвел взгляд. — Биография у тебя, парень… богатая.

Внутри было по-прежнему холодно и пусто, говорить о своей биографии Паше совершенно не хотелось. Он поднял выше подбородок, скривил губы и сквозь зубы процедил.

— Богатая, да. Берите, пользуйтесь таким богатством, я не жадный.

Тогда Паша не знал, что эти слова окажутся пророческими.

Сколько бы потом не возвращался Павел в то время, к тем событиям — а делал он это не очень охотно, но иногда все же бывало, потому что понять хотел — ни разу он не смог найти, нащупать ту точку, где он сказал «да». Или мог бы сказать «нет». Казалось, что с того момента, как Алена положила ему руку на бедро, он скользнул в маслом смазанную колею. И покатился по ней, без шансов выбраться. Все случалось само собой, без его видимого участия. Судьба словно не спрашивала его мнения, а просто тащила. И спустя полтора года после того воскресного обеда Паша обнаружил себя, одетого в прекрасно сидящий костюм, в белом торжественном гулком зале, надевающим кольцо Алене на палец.

А ему было грех жаловаться. Детдомовский мальчик, живший впроголодь студент физтеха вдруг оказался вознесенным на вершину. Ну, или, по крайней мере, оказался где-то в середине лестницы, ведущей туда. От стремительности этого взлета немного кружилась голова, но Паша крепко стоял на ногах. И только спустя годы он понял, что мифы, обитающие в старых книгах, по-прежнему живут среди нас. И право первородства все так же продается за чечевицу.

Плакать Паша не умел. И плакал в последний раз, наверное, в совсем детском возрасте. Может, когда коленку разбивал или что-то такое. И уж конечно не плакал, когда вернулся к пепелищу с той далекой зимней смены в «Артеке».

Сейчас за него плакала она, та девочка, в которую он когда-то давно и, казалось, забыто влюбился первой и острой любовью. Инга сидела на мягком белом ковре, у его кресла, уткнувшись в его колени, и плакала. Оплакивала его, того мальчишку, выплакивала его горе, так, как он не мог. Паша смотрел на ее темную макушку, на вздрагивающие под белой футболкой плечи — и не мог. Ничего сказать не мог. И даже руки сейчас поднять не мог. Он просто ждал. Когда проплачется Инга. Когда у самого уйдет тугой горячий ком из горла.

За него плакали. Плакали так, как он не мог. Оплакивали его, его родителей и умную преданную доберманиху Робби. Никто и никогда не делал для Пашки Мороза большего. Это что-то такое… как-то называется… какое-то же есть для этого слово….

Инга напоследок вытерла лицо о его штаны. Весь серый трикотаж был теперь в темных пятнах от слез. Она подняла к нему лицо. Не стесняясь. Чего им теперь стесняться, действительно?

— Давай, выпьем еще чаю?

Паша кивнул. Как раз то, что нужно. Чтобы, наконец, проглотить этот так и застрявший в горле ком. Протянул Инге руку, помогая встать. И они еще немного постояли, обнявшись. Тихо и как-то… Пашу не оставляло ощущение, что что-то происходит с ними, вокруг них, что стоит только прищурится, приглядеться — и ты разглядишь это, то, что происходит, будто оно в воздухе витает. И слово даже есть… какое же это слово…

Он разжал руки и пошел за чаем. Чай нынче разливают в зеленое стекло по ноль пять.

Они молча отсалютовали друг другу бокалами.

— За твоих, — тихо произнесла Инга.

— За твоих, — так же тихо отозвался Павел.

В этот раз Инга выпила, не поморщившись. Звякнул о столик пустой хайбол. Женские губы коснулись мужских. Поцелуй со вкусом слез и виски. Этот вкус как-то называется… есть какое-то слово… Он же его знает… когда-то знал… Но так и не вспомнил. Не успел. Пашу опрокинули на широкую постель.

— Что ты делаешь, Инга?

— Я тебя целую.

Целовать хотелось просто смертельно. Всего его. Начиная от границы роста волос на лбу — и дальше, ниже, всего-всего. Густые брови, острые скулы, прямой ровный нос. Увернуться от настойчивых губ. Потом, милый мой, потом, мы будем целоваться потом. Сейчас я буду целовать тебя. А ты будешь мне помогать.

Запрокинешь голову, поставляя шею. Дернешься от укуса. И хрипло выдохнешься: «Еще!». Но больше укусов не будет — я же тебя целую. По плечам и ключицам, прижаться щекой груди, послушать, как там оно, твое сердце? Грохочет.

Инга подняла голову от его груди. Он поднял запрокинутую голову. Бархатно-кофейные и игристо-льдистые встретились взглядами.

— Помнишь, что я тебе писала? Как я буду это делать?

Он кивнул, тяжело сглотнув.

— Тогда говори.

— Ты касаешься меня через белье… Да-а-а, вот так, так…. А потом снимаешь… Ахтыж-ш-ш-ш… А потом губами…. И языком по кругу… И…

Он замолчал. Замолчал и она. А потом в комнате зазвучали низкие тягучие стоны и бессвязный шепот. Мужская рука с красивыми длинными пальцами запуталась в мягких темных женских волосах, пальцы другой руки смяли в горсть ткань простыни. Напряглись линиями и прямоугольниками мышцы живота, когда по мужскому телу начали прокатываться волны наслаждения. Но финал он оставил за собой.