Реквием в Брансвик-гарденс - Энн Перри

– Абсолютно согласен с вами, – поддержал ее гость. – Никаких дорожных болезней, никакого болтания и тряски на спине мула или верблюда, никаких ночлегов на земле. А знаете, мисс Третован, честно признаюсь, превыше всего я ценю исправный водопровод…

Эдит бодро хихикнула:

– Согласна с вами. Итак, мы с вами оба не принадлежим к породе путешественников?

– Ну, если путешественников никто не будет ждать дома, кому будут они выкладывать свои впечатления после возвращения?

Мисс Третован была в высшей степени удовлетворена. С полчаса она, лежа, пересказывала прочитанное, а Кордэ внимательно слушал ее и вставлял уместные реплики каждый раз, когда она делала достаточно продолжительную паузу, чтобы дать ему слово. Пообещав ей подобрать несколько книг на ту же самую тему, он оставил женщину вполне довольной. Доминик не стал заговаривать с ней на религиозные темы и только подумал, что это придется сделать потом. Сейчас это казалось ему неуместным.

Следующим он посетил мистера Ленделлса, вдовца, остро чувствовавшего одиночество и день ото дня впадавшего во все большую тоску.

– Доброе утро, мистер Ленделлс, – бодро проговорил священник, когда его провели в зябкую гостиную. – Как поживаете?

– Мой ревматизм сегодня ужасен, – недовольным тоном ответил хозяин. – От доктора никакого толка. Такого сырого года я не упомню, а я их могу насчитать достаточно много. Надо полагать, лето также будет прохладным. На противоположное шансов немного.

Он неловко опустился в кресло, и Доминик сел напротив него. Этот разговор обещал быть нелегким.

– Что пишет ваша дочь из Ирландии? – поинтересовался Кордэ.

– Там еще более сыро, – удовлетворенным тоном проговорил его собеседник. – Уж и не знаю, чего ради она отправилась туда.

Наклонившись вперед, он подложил крошечный кусок угля в огонь.

– Мне казалось, вы говорили о том, что ее муж занимает там важное положение. Или я вас неправильно понял? – попытался поддержать беседу священник.

Ленделлс посмотрел на него полными ярости глазами:

– А я полагал, что вы пришли, чтобы ободрить меня! Разве не для этого нужна Церковь, чтобы убеждать нас в том, что все каким-то образом переменится к лучшему? Бог всё сделает чего-нибудь да стоящим! – Он погрозил ревматической рукой всему миру в целом. – Вы не можете объяснить мне, почему моя Бесси умерла, а я сижу тут один без всякого дела, и никто не заплачет, если завтра я умру… Вы пришли сюда потому что это ваш долг. – Он фыркнул и гневно взглянул на Доминика: – Вы обязаны это делать. Вот и преподобный Парментер приходит, потому что обязан. Рассказывает мне о Боге, искуплении и тому подобном. Говорит мне, что Бесси воскреснет, и мы встретимся снова, но верит в это не больше меня! – Он оскалился. – Я вижу это по его лицу. Мы сидим друг напротив друга, говорим о всякой ерунде, которой оба ни на грош не верим. – Выудив из кармана большой носовой платок, он шумно высморкался. – Что вам известно о старости, когда тело перестает повиноваться тебе, когда твои любимые умерли, а тебе самому нечего ждать, кроме собственной смерти? Я не хочу слышать ваших банальных рассуждений о Боге.

– Конечно, – согласился с улыбкой Кордэ, пристально посмотрев на разгневанного мужчину. – Вам хочется кого-нибудь обвинить. Вам одиноко, вы боитесь, и проще рассердиться, чем признать это. Гнев освобождает. Если вы выдворите меня униженным из вашего дома, то ощутите, что обладаете властью над кем-то… пусть хотя бы властью причинить боль.

Он не знал, по какой причине говорит эти слова. Их словно бы произносил незнакомец. Рэмси был бы в ужасе, услышь он такое.

Ужаснулся и Ленделлс. Лицо его побагровело.

– Вы не имеете права говорить со мной подобным образом! – запротестовал он. – Вы священник, вы обязаны быть со мной вежливым. Это ваша работа! За нее вам платят!

– Нет, мне платят не за это, – возразил Доминик. – Мне платят за то, чтобы я говорил вам правду, a вы не хотите ее слышать.

– Я ничего не боюсь, – резко проговорил старик. – Как вы смеете говорить, что я боюсь?! Я расскажу о вас преподобному Парментеру. И мы скоро узнаем, что он на это скажет. Он приходит и молится за меня, почтительно говорит со мной, рассказывает мне о воскресении, после его посещений я чувствую себя лучше. Он не критикует меня.

– Вы только что сказали мне, что не верите его словам, как и он сам, – заметил Кордэ.

– Ну, не верю, но дело же не в этом! Он старается.

– А я верю. Верю в то, что все мы воскреснем – я, вы и Бесси, – ответил Доминик. – Судя по тому, что я о ней слышал, ваша жена была очаровательной женщиной, благородной и мудрой, честной, счастливой и веселой… – Заметив слезы, прилившие к глазам Ленделлса, он не стал обращать на них внимания. – Если б вы умерли первым, она тосковала бы по вам, но не засела бы в этой комнате, с каждым днем озлобляясь все больше и больше и хуля Господа. Просто предположите, что воскресение действительно состоится… Вашему телу возвратят молодость и силу, но дух ваш останется прежним. Готовы вы снова встретиться с Бесси таким вот… не говоря уже о встрече с Богом?

Пожилой собеседник молча смотрел на него. Огонь за каминной решеткой погас. Надо было подбросить угля, но в ведерке его оставалось слишком мало.

– Так вы верите в это? – неспешно произнес старик.

– Да, верю, – отозвался священник без тени сомнения в голосе.

Он не знал причину этой уверенности: просто она гнездилась в самой сердцевине его существа. Он верил в то, что читал про Пасхальное Воскресенье и про Марию Магдалину в саду. Он верил в рассказ об учениках, шедших с воскресшим Христом по дороге в Эммаус и обнаруживших это только в самый последний момент, когда тот преломил с ними хлеб.

– А как насчет мистера Дарвина с его мартышками? – потребовал ответа Ленделлс. Выражение его лица колебалось между надеждой и отчаянием, между недолгой победой и непрекращающимся поражением. Часть души его добивалась победы в споре, но другая часть, более честная, отчаянно хотела проиграть.

– Я этого не понимаю, – признался Доминик. – Но он не прав, когда говорит, что Бог не создавал землю и все, что находится на ней, или что мы не особо дороги Ему, а просто являемся случайно возникшими на земле существами. Только посмотрите на то чудо и красоту, которая наполняет вселенную, мистер Ленделлс, и скажите мне, может ли она оказаться случайной и не имеющей смысла?

– Смысла нет теперь в моей жизни. – Лицо старика исказилось. Он побеждал в споре и не хотел этого.

– После того, как из нее ушла Бесси? – спросил Кордэ. – А прежде он был? Или она была не случайной правнучкой обезьяны, добившейся славного успеха?

– Мистер Дарвин… – начал было Ленделлс, но осел в недра кресла, с появившейся наконец на губах улыбкой: – Ну, хорошо, мистер Кордэ. Я верю вам. Не то чтобы я вас понял, но верю. А скажите, почему преподобный Парментер не сказал мне этого? Он ведь старше вас… много старше. А вы всего лишь начинающий в своем деле.

Доминик знал ответ на этот вопрос, но не намеревался сообщать его собеседнику. Вера Рэмси коренилась в разуме, а разум его капитулировал перед лицом более искусного аргумента, выросшего в поле науки, которой он не понимал.

– Просто я не колеблюсь в своей вере, – твердым тоном проговорил священник, вставая на ноги. – Так что возьмите свою Библию и читайте ее, мистер Ленделлс… и улыбайтесь, когда будете делать это.

– Да, мистер Кордэ. А не передадите ли ее мне? Что-то я совсем закостенел в своем кресле. – В глазах старика вспыхнул веселый огонек, прощальный победный выпад.

После этого Доминик посетил мистера и миссис Норланд, с ними вкусил поздний ланч и остаток дня провел с мистером Рендлшемом. В Брансвик-гарденс он вернулся к раннему обеду, ставшему самой отвратительной трапезой, которую он мог припомнить. За столом собрались все, и все присутствующие находились в чрезвычайно нервном расположении духа. Отсутствие новостей из полиции лишь раздувало страхи, и общее раздражение можно было ощутить еще до того, как унесли первое блюдо и подали второе. Разговор то начинался, то затихал; часто двое заговаривали одновременно и вместе смолкали, не продолжая беседу.

Одна только Вита пыталась поддержать некое впечатление нормальной обстановки. Она сидела в конце стола, бледная и испуганная, однако с безукоризненной, как всегда, прической. Ее светло-серое платье с черной оторочкой вполне соответствовало траурной обстановке в доме, связанной со смертью чужого человека. Доминик опять не смог не заметить, насколько она очаровательна, насколько ее изящество и осанка превосходят обыкновенную красоту. Обаяние этой женщины не блекло, не становилось скучным.

Трифена, напротив, выглядела ужасно. Она даже не потрудилась привести в порядок свои обычно очень красивые волосы. В данный момент они потускнели и были приведены в полный беспорядок, а глаза юной женщины опухли и покраснели. Она пребывала в угрюмом состоянии духа, словно бы доказывая остальным, что им далеко до тех глубин горя, в которых она пребывала. На ней было полностью черное, без малейших украшений платье.