Ночные смены - Николай Вагнер

— А не наоборот?

— Может быть, и наоборот. Но пойми: страна не дает погибнуть искусству. Это ли не признак победы!

Глава семнадцатая

На улице стоял жар и было душно, как в цехе. Слабые порывы ветра не могли донести свежесть лесов и реки, до которых было не так уж далеко, а наоборот — словно сгущали настой запахов горячего масла, эмульсии и металла. Весь этот смрад вырывался из распахнутых ворот цеха сюда, на небольшой квадрат сникшей травы, где собралась почти вся бригада Алексея. И все-таки даже эта притоптанная, желтая трава напоминала о вечно живой природе и радовала. Ребята лежали на горячей земле, наслаждаясь солнечным светом, тщетно надеясь запастись силами за эти четверть часа, оставшиеся до конца обеденного перерыва.

— Еще полсмены — и домой, — лениво протянул Маскотин. — Или опять субботник?

Он приоткрыл глаз, не отрывая щеки от травы, и вопросительно посмотрел на Алексея.

— Зачем спрашивать, если знаешь, что эта неделя — за нашим цехом.

Вот уже пятый день все рабочие цеха по три часа после смены строили подъездные пути. Железнодорожная ветка должна была пройти от завода, через мелкий лес и кустарник, до Промплощадки, расположенной на главном пути. Тысячи людей выходили каждый день на эту стройку, растягиваясь насколько хватало глаз вдоль недавно набросанной насыпи.

В то время дороги строили не путевые машинные станции, которые укладывают теперь железнодорожное полотно целыми секциями. Все делали люди, начиная от земляных работ, кончая укладкой шпал и рельсов; в их распоряжении были лопаты, кувалды, тачки и носилки. Тяжелый труд отбирал последние силы, но он был нужен — растущее производство требовало бесперебойного снабжения и быстрой отправки готовой продукции. Старая однопутка не справлялась со всем этим, и поэтому стройка была объявлена народной. В ней участвовали все и выходили на субботники не по приказу, а по собственному убеждению во главе с партийными и профсоюзными активистами.

Алексей мог и не отвечать Косте Маскотину на его вопрос. Маскотин прекрасно понимал необходимость этой дополнительной работы, которая выполнялась сверх и без того сверхурочных часов. Просто хотелось ему потешить себя мыслью о желанном отдыхе и встрече с любимой женой. Он считал, что ему повезло, но какой ценой далось это везение! Уходил на фронт женихом, прямо чуть не от свадьбы уехал, не надеясь, что когда-нибудь справит ее. Но воевал всего две недели. В боях за Прибалтику потерял глаз. Костю комиссовали, и он вернулся к своей невесте. Костя часто называл себя счастливым, а за потерянный глаз и за морячков-товарищей, как он любил повторять, мстил на своем полуавтомате.

Одного не терпел Костя Маскотин — волынки, когда приходилось сидеть в цехе в ожидании деталей или электроэнергии. Он любил «рвануть», то есть сделать в три раза больше, но сразу, без остановок и вынужденных простоев. На строительстве дороги так не получалось. Тут надо было отбывать ни больше ни меньше три часа каждый день.

Костя нехотя поднялся с земли, потянулся, обнаруживая крутые ребра, выступавшие через тельняшку, и сказал зевая:

— Субботник так субботник. Костыли бить — не жену любить, а куда прыгнешь?

От станков тянуло жаром, они не успели остыть, как будто и не выключали их. Первым застрекотал и словно тяжело выдохнул Костин полуавтомат. Работа шла своим чередом, на привычных предельных скоростях. Сегодня бригада мстила за Ростов, оставленный Красной Армией после тяжелых боев. Для новейших истребителей и штурмовиков теперь готовил двухрядные звезды моторов весь завод. Время было необычно напряженным и трудным. Серийное производство новых машин еще не набрало силу, а требовалось их все больше, потому что каждый чувствовал: главные битвы впереди.

У Алексея был теперь ученик — подросток Сашок, который прежде развозил на тележке детали от станка к станку. Он был невелик ростом, но коренаст и очень смышлен. Глаза его горели, когда он наблюдал Алексееву работу, жадно запоминая малейшее движение своего учителя.

Сашок давно рвался к «настоящему делу», как он называл работу на станке, и вот теперь Алексей уже доверял ему простейшие операции, а сам уходил к другим станкам, настраивал их, следил за своевременной обработкой и доставкой деталей. Он выполнял все, что делал раньше Николай Чуднов, и учил Сашка. Что и говорить, ему легче давалась работа на станке, чем когда-то самому Алексею. Он не надсажался, ставя на приспособление и снимая с него детали: подъемники и рольганги облегчали дело, да и технология фрез и самих операций теперь была доведена до совершенства.

В эту смену не ладилась работа у одного Паши Уфимцева. Станок шел как обычно, фреза не забивалась, а детали скапливались именно здесь и задерживали поток. Понаблюдав за тем, как работает Паша, как он меняет детали, методично врезается краем фрезы и выбирает паз, Алексей понял, что все это делается в замедленном темпе. Иногда Паша сдерживал желание зевнуть, несмотря на то, что смена была дневная. И Алексею стало ясно: Паша устал, запас сил его исчерпан. Это было видно и по бледному, болезненному лицу, на котором пестрели светлые, словно прозрачные, веснушки.

— А ну-ка, дай мне, — сказал Алексей, отстраняя Пашу. — Иди подремли в курилке.

Но Паша не ушел. Гладя, как Алексей быстро проходит пазы, он, напрягаясь до красноты, поднимал все новые детали и ставил их на станок.

— Да отдохни ты, говорю! — настаивал Алексей. — До смены еще не скоро. Потом — субботник. Свалишься…

Алексей и сам работал из последних сил, но не замечал этого. Он научился подавлять в себе ощущение усталости. Она была всегда, и с этим Алексей свыкся. Да и окреп он за время работы на заводе, шире стал в кости, раздался в плечах, кисти рук стали цепкими и грубыми.

За какой-нибудь час Алексей и Паша пропустили через станок все нагромождение деталей, и когда они начали поступать по одной, Алексей вернулся к Сашку. Ученик оказался молодцом, он успевал за потоком, отфрезеровал все флянцы, и теперь надо было перестраивать станок на сложную операцию. Доверять ее Сашку было еще нельзя, Алексей встал к станку и проработал до конца смены.

И вот уже засвистели струи сжатого воздуха. Со станков и деталей сдувалась стружка; в цехе завершался долгий, изнурительный день.

Отработавшие смену собирались у ворот цеха. Вскоре сюда пришли Грачев и Березкин. Следом за ними двинулись станочники к проходной, а оттуда по дну оврага, за которым лепились одноэтажные щитовые дома, пошли в обход поселка, к лесу.

Вдоль черного гребня земли, огибающего поросшую кустарником гору, уже работали вереницы людей. Тысячи рук взмахивали лопатами и кирками, выравнивая полотно, трамбовали его. Алексей вонзал кирку в каменистый грунт, широко ставя ноги, чтобы удар получался размашистее и крепче. Он бил с правого плеча, не останавливаясь до тех пор, пока руки не опускались сами по себе и не повисали, как плети. Рядом работал Соснин. Он бросал землю лопатой и поглядывал время от времени на Алексея, улыбаясь своей доброй улыбкой. Оба они остановились, когда послышалась команда:

— Перекур!..

Тяжело дыша, присели на травянистый откос, закурили.

— Давно лопату не держал, — заговорил Соснин. — _ Между прочим, здесь же вот лет пятнадцать назад начинали строить завод. Теперь, можно сказать, мы зашли с тыла. Тогда фронт работ начинался от города. С той стороны, вернее. До города-то еще лесом надо было идти целый час. Тоже кайлами и лопатами орудовали. Тачки были в ходу, носилки. А что нам, комсомольцам, молодым да здоровым? Грачев, помню, всегда впереди был. Смолоду в вожаках ходил. Потом с ним вместе и в цех пришли. Сначала он технологом работал, а года так через два — секретарем избрали. С тех пор и вкалывает лет уже восемь. Круглова тоже помню совсем парнишкой. До чего задиристый был. Но тогда ему это больше шло. Молодые — они всегда горячие. Дробин появился позднее, после института. Было, я тебе скажу, время боевое, веселое. А сейчас — то, да не то. Война, брат, все испортила. Та же вот лопатка, а по-другому ее в руках держишь.

Соснин затянулся последний раз и затоптал окурок.

— Есть, оказывается, в куреве свой смысл, — сказал он. — Без перекура и богу душу отдать недолго.

— Оказывается, есть, — улыбнулся Алексей. — Чем дальше, тем больше этих «оказывается». Оказывается, и меня зря отговаривали.

— Э-э, да когда то было! В те поры ты еще зелен был, а сейчас — мужик мужиком. Честно скажу, жалел тебя, как своего сына. — Соснин прикрыл глаза. — Год прошел как нет моего Павлушки… И многих уже нет. Я ведь тогда бросал эту заразу. А потом… когда узнал… не смог. Задымил, и вот — по сей день. Коль ты, Алексей, уже привык, скажу тебе одну премудрость. Сам ее вывел. У курящего есть свои плюсы. Понимаешь, у него есть мгновения задушевных разговоров с другом, есть моменты, когда он думает о самом заветном, что ли, и, стало быть, есть мгновения радости. Их много, да и одно — дорого. Иногда помнишь его чуть ли не всю жизнь, и получается, что одно такое мгновение больше, чем годы. Этими мгновениями, может быть, и живешь, а годы утекают быстро, как вода. Вот и получается, что кто бросил курить, сохраняет годы, но теряет драгоценные мгновения.