Тысяча душ - Алексей Писемский

– Нет, не такая, как всякая, – возразил поручик, – вот в Москве был обер-полицеймейстер Шульгин, вот тот был настоящий полицеймейстер: у того была полиция.

– Да, тот ловкий был, – заметил судья.

– Еще какой ловкий-то, братец ты мой! – подхватил поручик. – И тут, сударь ты мой, московские мошенники надували! – прибавил он.

Судья только усмехнулся.

– Да!.. – произнес он.

– Вот и ловкого надували! – заметил с некоторою ядовитостью исправник.

– Да ведь какую штуку-то, братец ты мой, подвели, штуку-то какую… – продолжал поручик, – на параде ли там, али при соборном служении, только глядь: у него у шубы рукав отрезан. Он ничего, стерпел это… Только одним утром, а может быть, и вечером, приезжает к его камердинеру квартальный. «Генерал, говорит, прислал сейчас найденный через полицию шубный рукав и приказал мне посмотреть, от той ли ихней самой шубы, али от другой…» Камердинер слышит приказание господское – ослушаться, значит, не смел: подал и преспокойным манером отправился стулья там, что ли, передвигать али тарелки перетирать; только глядь: ни квартального, ни шубы нет. «Ах, говорит, согрешил!», а Шульгин между тем приезжает. Он ему в ноги: «Батюшка, ваше превосходительство…» – «Ничего, говорит, братец: ты глуп, да и я не умней тебя. Я уж, говорит, и записку получил», и показывает. Пишут ему: «Благодарим покорно, ваше превосходительство, что вы к нашему рукаву вашу шубу приставили», и больше ничего.

Судья опять улыбнулся и покачал головой.

– Шельма народ! – произнес он.

– Шельма! – подтвердил самодовольно рассказчик.

Калинович между тем выходил из себя, проклиная эту отвратительную помещичью наклонность – рассказывать друг другу во всякий час дня и ночи пошлейшие анекдоты о каких-нибудь мошенниках; но терпению его угрожало еще продолжительное испытание: молодой Кадников тоже воспалился желанием рассказать кое-что.

– Вот тоже на Лукина раз мошенники напали… – начал было он.

– Лукин был силач, – перебил его инвалидный начальник, гораздо более любивший сам рассказывать, чем слушать. – Когда он был, сударь ты мой, на корабле своем в Англии, – начал он… Что делал Лукин на корабле в Англии – все слушатели очень хорошо знали, но поручик не стеснялся этим и продолжал: – Выискался там один господин, тоже силач, и делает такое объявление: «Сяду-де я, милостивые государи, на железное кресло и пускай, кто хочет, бьет меня по щеке. Если я упаду – сто рублей плачу, а нет, так мне вдвое того», и набрал он таким манером много денег. Только проходит раз мимо этого места Лукин, спрашивает: что это такое? Ему говорят: «Ах, мусье, тебя-то мне и надо!» Подходит сейчас к нему. «Держитесь, говорит, покрепче: я Лукин». Ну, тот слыхал уж тоже, однако честь свою не теряет. «Ничего-с, говорит: я сам тоже такой-то». – «Ладно», – говорит Лукин, засучил, знаете, немного рукава, перекрестился по-нашему, по-христианскому, да как свистнет… Батюшки мои, и барин наш, и кресла, и подмостки – все к черту вверх тормашки полетело. Мало того, слышат, барин кричит благим матом. Что такое? Подходят: глядь – вся челюсть на сторону сворочена. «Ничего», – говорит Лукин, взял его, сердечного, опять за шиворот, трах его по другой стороне, сразу поправил. «Ну, говорит, денег твоих мне не надо, только помни меня». – «Буду, говорит, помнить, буду…»

– Это, значит, все-таки у Лукина сила в руках была, – подхватил Кадников. Не имея удачи рассказать что-нибудь о мошенниках или силачах, он решился по крайней мере похвастаться своей собственной силой и прибавил: – Я вот тоже стул за переднюю ножку поднимаю.

– Ну, да ведь это какой тоже стул? Вот этакий не поднимете, – возразил ему инвалидный начальник, указав глазами на довольно тяжелое кресло.

– Нет, подниму, – отвечал Кадников и, взяв кресло за ножку, напрягся, сколько силы достало, покраснел, как вареный рак, и приподнял, но не сдержал: кресло покачнулось так, что он едва остановил его, уперев в стену над самой почти головой Калиновича.

Тот вышел окончательно из терпенья.

– Что ж это такое, господа? Когда будет конец? – воскликнул он.

– А мы думали, что вы давно спите, – сказал инвалидный начальник.

– Разве есть возможность спать, когда тут рассказывают какой-то вздор о мошенниках и летают стулья над головой? – проговорил Калинович и повернулся к стене.

Строгий и насмешливый тон его нарушил одушевление беседы.

– В самом деле, господа, пора на покой, – сказал судья.

– Пора, – повторил исправник, и все разошлись.

Калинович вздохнул свободнее, но заснуть все-таки не мог. Все время лежавший с закрытыми глазами почтмейстер сначала принялся болезненно стонать, потом бредить, произнося: «Пришел… пришел… пришел!..» и, наконец, вдруг вскрикнув: «Пришел!» – проснулся, вероятно, и, проговоря: «О господи помилуй!», затих на время. Исправник и судья тоже стали похрапывать негромко, но зато постоянно и как бы соревнуя друг другу.

VI

На другой день, как обыкновенно это бывает на церемонных деревенских праздниках, гостям сделалось неимоверно скучно и желалось только одного: как бы поскорее уехать. Хозяева в свою очередь тоже унимали больше из приличия. Таким образом, вся мелюзга уехала тотчас после завтрака, и обедать остались только генеральша с дочерью, Четвериков и предводитель. Целое утро Калинович искал случая поймать княжну и прямо спросить ее: что значит эта перемена; но его решительно не замечали. Полина обращалась с ним как-то насмешливо. Взбешенный всем этим и не зная, наконец, что с собой делать, он ушел было после обеда, когда все разъехались, в свою комнату и решился по крайней мере лечь спать; но от князя явился человек с приглашением: не хочет ли он прогуляться? Калинович пошел. Князь ожидал его уж на крыльце.

Сначала они вышли в ржаное поле, миновав которое, прошли луга, прошли потом и перелесок, так что от усадьбы очутились верстах в трех. Сверх обыкновения князь был молчалив и только по временам показывал на какой-нибудь открывавшийся вид и хвалил его. Калинович соглашался с ним, думая, впрочем, совершенно о другом и почти не видя никакого вида. Перейдя через один овражек, князь вдруг остановился, подумал немного и обратился к Калиновичу:

– А что, Яков Васильич, – начал он, – мне хотелось бы сделать вам один довольно, может быть, нескромный вопрос.

Калинович покраснел, и первая его мысль была: не догадался ли князь о его чувствах к княжне.

– Если вопрос нескромен, так лучше его совсем не делать, – отвечал он полушутливым тоном.

– Да, – подхватил протяжно князь, – но дело в том, что меня подталкивает сделать его искреннее желание вам добра; я лучше рискую быть нескромным, чем промолчать.

Калинович ничего на это не отвечал.

– Именно рискую быть нескромным, – продолжал князь, – потому что, если б лет двадцать назад нашелся такой откровенный человек, который бы мне высказал то, что я хочу теперь вам высказать… о! Сколько бы он сделал мне добра и как бы я ему остался благодарен на всю жизнь!

Калинович продолжал молчать.

– Спросить я вас хочу, мой милейший Яков Васильич, – снова продолжал князь, – о том, действительно ли справедливы слухи, что вы женитесь на mademoiselle Годневой?

Калинович опять невольно сконфузился.

– Вопрос в самом деле, князь, не совсем скромный, – проговорил он.

– И вы не хотите мне на него отвечать, не так ли? Да? – подхватил князь.

– Я не столько не хочу, – отвечал спокойно и по возможности овладев собой, Калинович, – сколько не могу, потому что, если эти слухи и существуют, то ни я, ни mademoiselle Годнева в том не виноваты.

Князь посмотрел пристально на Калиновича: он очень хорошо видел, что тот хочет отыгрываться словами.

– Глас народа, говорит пословица, глас божий. Во всякой сплетне есть всегда тень правды, – начал он. – Впрочем, не в том дело. Скажите вы мне… я вас решительно хочу сегодня допрашивать и надеюсь, что вы этим не обидитесь.

– Чем же я, князь, могу обидеться, когда это показывает только ваше участие ко мне! – возразил, пожав плечами, Калинович.

– Именно участие, и самое искреннее!.. Скажите вы мне вот что: имеете вы состояние или нет?

– У меня ничего нет.

– Но, может быть, вам угрожает наследство от какой-нибудь бабушки, тетушки?..

– Все мое наследство в моей голове, – отвечал Калинович.

Князь усмехнулся.

– Наследство, – начал он с расстановкою, – если хотите, очень хорошее, но для жизненных ресурсов совершенно уж ненадежное: головные товары, mon cher, куда как туго продаются!.. Что, казалось бы, следовало обменивать на вес брильянтов, то мы часто должны уступать за медь с примесью чугуна… Да, мой милый молодой человек, – продолжал князь, беря Калиновича за руку, – выслушайте вы, бога ради, меня, старика, который вас полюбил, признает в вас ум, образование, талант, – выслушайте несколько моих задушевных убеждений, которые я купил ценою горького собственного опыта! Все мы обыкновенно в молодости очень легко смотрим на брак, тогда как это самый важный шаг в жизни, потому что это единственный почти случай, где для человека ошибка непоправима. Пошалили вы в молодости, лениво и глупо провели пять – шесть лет; но… стоит опомниться, поработать год, два, – и все поправлено. Проигрались в пух в карты, израсходовались на какую-нибудь любовь – ничего: одинокому, холостому человеку денежные раны не смертельны. Заняли вы должность, не соответствующую вам, ступайте в отставку; потеряли, наконец, выгодную для вас службу, – хлопочите и можете найти еще лучше… словом, все почти ошибки, шалости, проступки – все может быть поправлено, и один только тяжелый брачный башмак с ноги уж не сбросишь…