Неравный брак - Анна Берсенева

Женя засмеялась, а Юра поинтересовался:

– А что, при встрече ты разочаровалась?

– Пока нет, – не обратив внимания на его иронию, светским тоном ответила Полинка. – До сих пор помню одну вашу прическу: вся голова такими меленькими колечками, как будто ток по ней пустили.

Женя и сама прекрасно помнила прическу, которую однажды соорудила ей авангардная парикмахерша. Тогда несколько возмущенных поклонников позвонили прямо в эфир и попеняли любимой ведущей за излишнюю экстравагантность. Но вообще-то она не старалась ни быть экстравагантной, ни не быть. Что уж такого «не как у людей» заметила в ней эта девочка?

– Я тоже слышала о вас, – улыбнувшись, сказала Женя. – От Юры. Даже вспоминала… однажды на Мальте. И работы ваши мне нравятся – те, что у Юры в гарсоньерке висят.

Полина ничуть не удивилась тому, что ее могли вспоминать, ни разу не видев, да еще почему-то на Мальте.

– «Синий цвет»? – мимолетным тоном переспросила она. – Да, ничего картиночки. Можете, кстати, называть меня на «ты», мне это проще будет. Это Ева у нас – как в девятнадцатом веке, со всеми на «вы» изъясняется. – И тут же заключила: – В общем, мне вы подходите. – Теперь уже было видно, что она дурачится: глаза так и сверкали из-под длинной рыжей челки. – А Юрке?

– Полина, перестань, – одернула было мама. – Ведешь себя как пятилетняя!

– А чего вы сидите, как аршин проглотивши? – не задержалась та с ответом. – Смотреть даже смешно! Удивительное дело, до чего люди любят патетику. И мои собственные предки туда же. Но вы не переживайте, Женя, – обернулась она к гостье. – Юрка у нас хоть и сдержанный чересчур, но очень все-таки органичный. Почти как я! Развлекать он, правда, не умеет, но скучать с ним могут только дураки и придурки. Что ж, – с комичной важностью добавила она, – жизнь, видимо, довольно серьезная вещь, хоть мне это и недоступно. – И спросила, оглядев аудиторию: – Ну что, расслабились? То-то…

В отличие от брата, Полина явно умела развлекать: с ее появлением все почувствовали себя более непринужденно. Валентин Юрьевич сказал:

– А ведь я вашу маму, Женя, видел в «Месяце в деревне». И не раз. Потрясающе она играла Наталью Петровну! Я, помню, переживал как мальчик: да что же не любит этот учитель бестолковый такую женщину! Надя на меня тогда даже обиделась: почему я с ней о спектакле не хочу поговорить? А я потрясен был просто.

Юра придержал перед Женей входную дверь гарсоньерки.

– Не очень было утомительно? – спросил он. – Жаль, Полинка поздно явилась.

– Да, – улыбнулась Женя, – сестра у тебя искрометная, и с большим, между прочим, артистизмом. В кого это она у вас такая рыжая?

– Бабушка говорила, что в нее, – пожал плечами Юра. – Хотя совсем не рыжая была, а такой, знаешь, цвет… Лошади такого цвета бывают – гнедые. Но она говорила, что в детстве точно как Полинка была, а потом повзрослела, поумнела и потемнела. Вот, ждем, – усмехнулся он, – когда мадемуазель Полин потемнеет. Она на бабушку больше нас всех похожа, характером особенно. Даже удивительно – та ведь больше всех меня любила. Просто ни на шаг не отпускала, лет с пяти повсюду за собой таскала – считала, что я жизненного опыта должен набираться. – Юра улыбнулся, как всегда, когда вспоминал бабушку. – Но, как ты по острому Полинкиному язычку видишь, ничем я в бабушку не удался. Кроме глаз, конечно.

О том, что у Юры бабушкины глаза, Женя знала не только от него самого. В комнате гарсоньерки, среди фотографий Высоцкого, Тарковского, Окуджавы висели еще две большие фотографии: деда Юрия Илларионовича, умершего задолго до Юриного рождения, и бабушки Эмилии Яковлевны.

Фотография деда была старая, черно-белая. Профессор Гринев сидел за письменным столом и смотрел рассеянным, каким-то детским взглядом сквозь сильные очки. Сегодня, при первой же встрече, Женя заметила, как удивительно похож на него Валентин Юрьевич. То есть Юрин отец почти не был похож на своего отца ни чертами лица, ни тем более выражением детской рассеянности; разве что сходство чуть раскосых черных глаз было очевидным. И все-таки сразу было понятно, что это отец и сын. Какая-то особенная, незаметная, но сильная воля чувствовалась в обоих.

Бабушку Эмилию явно фотографировали где-нибудь за границей. Слишком молодо она выглядела, едва ли в СССР могла быть во времена ее молодости цветная пленка такого качества. И фотографировали наверняка «на автомате». Женя сразу поняла это по стремительной непринужденности снимка. Такое удается, только когда профессиональный фотограф с пулеметной скоростью отщелкивает всю пленку, чтобы потом выбрать несколько выразительных кадров.

На этом снимке был запечатлен именно такой удачный момент. Эмилия Яковлевна обернулась, яркий свет попал ей в лицо, но не сделал его блеклым, а наоборот – высветил синеву ее необыкновенных глаз. Весь ее облик был отмечен таким внутренним оживлением, которое не зависит даже от настроения, а если уж оно дано природой, то является постоянной приметой человека. Оживление так и выплескивалось из ее глаз, сверкало в них глубокими синими искрами.

У Юры и сейчас глаза становились такими, когда он вспоминал бабушку Милю.

– Да! – вспомнила Женя. – А как это Полина работу свою назвала? «Синий цвет»?

Жене сразу понравились пять Полинкиных работ, висевшие в гарсоньерке, но только теперь она поняла, что это единая серия. И синий цвет в ней действительно присутствовал – самые разные его оттенки. Но откуда это название?

– Это стихотворение такое, – объяснил Юра. – Написал Бараташвили. А Пастернак перевел. Бабушка слышала, как он перевод этот читал – у Ардовых на Ордынке. Рассказывала, так он произнес: «В детстве он мне означал синеву иных начал, и теперь, когда достиг я вершины дней своих…» – что у нее мороз по спине прошел. А последняя строфа – вообще… Ну вот, Полинка все запомнила, хотя совсем маленькая была, когда бабушка про это рассказывала. И все хотела потом его нарисовать – не Пастернака, а стихотворение, – и все не получалось. А потом она сказала, – улыбнулся Юра, – что я ей помог.

– Как это? – удивилась Женя.

– Не знаю. Она же не объясняет. «Если бы не ты, – сказала, – я бы ничего в этом стихотворении не поняла…» Потому мне эти акварели и подарила. Полина ведь только кажется такой бесшабашной, – добавил он. – Отчасти притворяется. Веселушка, юбки эти цыганские… Что ж, у каждого своя желтая кофта, особенно в юности.

– Как у Маяковского? – Женя быстро взглянула на него. – Я все время перечитывала… потом. «Дай хоть последней нежностью выстелить твой уходящий шаг»…

– Ты запомнила? – улыбнулся Юра. – Я его в юности очень любил, да и сейчас тоже. Даже Ева удивлялась: все-таки слишком много он черт знает чего понаписал, да и школа мало что от него оставила. Мы же с Евой наперегонки читали, – объяснил он. – Правда, в основном в детстве, в ранней юности. Потом-то мне уже не всегда до чтения было. Но к Маяковскому очень сильное чувство осталось. А сначала знаешь что мне больше всего в нем понравилось? – вспомнил он. – Что Маяковский брезгливый был! Рубашку больше одного дня не мог носить, стакан свой на шкаф ставил в компании, чтоб не отпил кто-нибудь спьяну.