Дневник (Ее жизнь, миссия и героическая смерть) - Хана Сенеш

{285} В конце концов случилось так, что и я был включен в отряд парашютистов. Хана открыто выражала свою радость, и я никогда не забуду ее успокаивающих слов - они помогли мне избавиться от гнетущей душевной напряженности в связи с предстоящими тренировками с парашютом. Больше всех других она демонстрировала свое насмешливо-пренебрежительное отношение к прыжку с парашютом, как к акту геройства. Признаюсь - в трудные часы, когда я с бьющимся сердцем готовился к первому прыжку с самолета, я не раз вспоминал Хану и ее слова, и вне всякого сомнения, они помогли мне обрести нужное спокойствие.

Спустя некоторое время нам двоим поручили действовать совместно, и в одну из ночей в распоряжении нашей группы, состоявшей из пяти человек, был дан специальный самолет, который доставил нас в итальянский город Бари. Нас сопровождал по заданию командования Энцо (Хаим) Серени (Спустя несколько недель он приземлился в северной Италии, на территории, занятой нацистами. Он был схвачен и казнен в Дахау 18 ноября 1944 года - через десять дней после гибели Ханы Сенеш.). После тринадцатичасового полета мы достигли итальянского берега и расположились в небольшой деревушке в его окрестностях.

Серени вздохнул с облегчением, он ведь прибыл на ту землю, где родился и прожил {286} большую часть жизни. Здесь он себя чувствовал, как дома, но был все время настороже. Он разговаривал со всеми, кого встречал, играл с детьми, ласкал их и угощал сладостями. Время от времени он возвращался к нам и рассказывал о добытых сведениях. В тот вечер между ним и Ханой развернулся оживленный спор об отношениях к итальянскому народу. Хана не разделяла его незлопамятности и отходчивости, в ее сердце жили воспоминания о жестокой бомбежке безоружного и демилитаризованного Тель-Авива...

Назавтра мы отправились в ближайший город уточнить детали нашего дальнейшего пути, и я не забуду дискуссии между Ханой и Энцо Серени на тему о том - не более и не менее - "существует ли Бог или его нет?" С одной стороны был немолодой человек с большим жизненным опытом и фундаментальной философской подготовкой, который с воодушевлением поддерживал тезис о наличии высшей божественной силы.

Ему противостояла молодая 22-летняя Хана, которая категорически отрицала существование Бога, опираясь на ясное логическое мышление. Уже тогда, при виде ее железной самоуверенности и страстного упорства, у меня появились сомнения и колебания: смогу ли я с ней вместе работать? Я удивлялся: откуда у этой девушки, так мало знающей жизнь, столь большая самоуверенность? Откуда у нее такая сила (а может быть, и наивное простодушие), чтобы так твердо {287} стоять на своем? И я стал опасаться, что не легко будет мне действовать совместно с нею, не легко будет спорить и убеждать ее, всегда непоколебимо стоящей на своих позициях. И, действительно, со временем я в этом убедился, и не раз между нами вспыхивали дискуссии, иногда принимавшие довольно резкую форму. И когда я в тот же день выложил свои опасения перед Энцо Серени, он мне ответил:

- Разумеется, работать с нею вместе тебе будет нелегко. Но запомни и никогда не забывай: эта девушка необыкновенная!

Да, она была бесстрашной, и не было среди нас человека во все те дни, что мы находились вместе, который был бы так уверен, что наша миссия увенчается успехом, как она. Ей даже не приходила в голову мысль о возможности провала. Она оберегала нас от слабодушия и сомнений. С железной логикой Хана объясняла, как нам удастся выйти невредимыми из самых сложных переплетов и убеждала нас своей непоколебимой внутренней уверенностью. И у нее, разумеется, были очень трудные часы, когда можно было впасть в отчаяние, но из глубин ее души били ключом силы противоборства - в побеждали.

Когда нас известили, что мы должны быть в состоянии боевой готовности и этой ночью - это было 13 марта 1944 года - отправляемся в опасный путь, ее охватила огромная радость. Всю дорогу она пела и ликовала. Мы вернулись в деревню, громко распевая нашу {288} любимую песню "Вздымайся, вздымайся, пламя мое", которая со временем стала своего рода гимном нашей группы парашютистов.

Для меня лично это были часы очень трудных переживаний, и я не участвовал в пении. Накануне мне стало известно, что мой отец в старший брат, с которыми я расстался девять лет назад, находятся в одном из лагерей в окрестностях Таранто. Я надеялся, что, может быть, у меня появиться возможность встретиться с ними, но приказ о выходе на выполнение боевого задания сделал невозможным эту встречу. И Хана была тем человеком, который понимал, что у меня на душе. Она пыталась меня ободрить и утешить.

На аэродроме мы встретили офицера, который руководил операцией. Несмотря на истинно британское хладнокровие, он не смог скрыть своего восхищения, когда увидел среди нас женщину. В большом парашютном складе, куда нас ввели, чтобы подогнать каждому индиви-дуально парашютные крепления, работавшие там английские солдаты не сводили с Ханы глаз и не могли сдержать своего чувства удивления. Шотландский солдат, помогавший мне облачаться, сказал просто и с большим чувством:

"Трудно поверить. Я уж давно здесь работаю. Сотням людей я подгонял парашютную оснастку, но среди них еще ни разу не было женщины". И он добавил: "Если я расскажу об этом в Англии, моим друзьям евреям - они не поверят"".

{289} Такое же волнение охватило группу американских парашютистов, которые вначале думали, что эта жена одного из парашютистов, пришедшая провожать мужа. Когда мы встретились вторично, незадолго до отправки, они были потрясены, убедившись, что она - парашютистка, и один из американцев, не говоря ни слова, подошел к Хане и пожал ей руку. Хана не понимала, что должно означать это рукопожатие, и ее естественная, милая и простая реакция, весьма смутившая удивленного американца (настолько растерявшегося, что он на минуту лишился дара речи), вызвала у меня и у нее невольный приступ смеха.

В последний час мы сидели и писали прощальные письма нашим близким и родным. Хана написала несколько писем, в том числе в свой кибуц.

Настал час отправки. Тепло, по-братски расстаемся с дорогим Энцо Серени, целуемся (в моих ушах все еще звучат его последние слова, сказанные им в минуту прощания с большим волнением: "Знай, что умирает лишь тот, кто хочет умереть!"). Мы входим в самолет в определенном порядке - в соответствии с тем, кому когда прыгать. Первым должен приземлиться я, затем - Хана Сенеш, а уж со второго захода самолета над целью - И., затем А. и последним -, сопровождающий нашу {290} группу - единственный среди нас нееврей.

Мы сидим в самолете, тесно прижавшись друг к другу. Вокруг нас - тюки, частично предназначавшиеся для партизан, частично - для нас Каждый из нас как бы схвачен и придавлен прикрепленным к телу парашютом, в тяжелой зимней одежде, с оружием в руках, и не может даже привстать. Оглушительный шум моторов лишает нас возможности переговариваться между собой. Мой взгляд скользит по лицам товарищей, и я вижу их, каждого на своем месте, погруженных в тяжелые раздумья. Сердце предчувствует, что сейчас решается наша судьба.

Но вот мои глаза встречаются со взглядом Ханы. Лицо ее светится, оно излучает радость и ликование. Хана мне подмигивает, ободряюще машет рукой, на лице ее детская сердечная улыбка. Под специальным шлемом ее лицо как бы уменьшилось и обрело какое-то ребячье, почти младенческое выражение. А ее сверкающая милая улыбка делает ее похожей на маленькую девочку, которую первый раз в жизни катают на карусели...

Ее веселье заражает всех нас. Постепенно исчезает напряжение, атмосфера прояснятся, и как-то незаметно приходит хорошее настроение. Мрачные мысли куда-то уходят, они изгнаны в самый отдаленный уголок души, их сменяет чувство покоя и уверенности. Проходит еще некоторое время - и дает себя знать усталость и напряжение. Одного за другим нас сковывают путы сна.

{291} Когда я проснулся, то увидел, что мои товарищи бросают тюки через дверцу, что была в нижней части самолета. Самолет делал круги над целью - партизанской базой.

Никогда не забуду той минуты, когда я должен был первым покинуть самолет. Напротив меня стояла юная Хана, лицо ее сияло, взгляд успокаивал, и она махнула рукой и подняла кверху большой палец - это был ее излюбленный жест, означавший победу, удачу, успех. Она улыбается, я прыгаю вниз... И она мгновенно исчезает.

Через считанные секунды наши ноги ступили на партизанскую землю Югославии.

Несколько месяцев мы странствовали по этой земле и стали свидетелями жестоких и удивительных сражений партизан за свою свободу. Мы видели проявления геройства, большие победы и горькие поражения. Мы проходили, через разрушенные и сгоревшие деревни. Мы сталкивались с атакующими и с отступающими частями, с толпами народа, искавшими укрытия, с караванами беженцев, покидающими горные деревни и возвращающимися в них. Все это многое говорило нашим сердцам, заставляло их то сочувствовать, то радоваться, то содрогаться. Но наша цель была не здесь, она была совсем в другом месте. Мы должны спасать наших братьев в фашистской неволе.