Час новолуния - Валентин Сергеевич Маслюков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Под лестницей в дом она приметила теперь дощатую конуру. Но чисто было перед тёмным лазом, не валялись огрызки костей, дожди и ветер стёрли следы лап и мохнатого бока — воспоминания о бывшей здесь жизни.
— Отравили, — убеждённо сказал мальчик. — Морда вот так оскалена, и мясо срыгнула. А откуда мясо?
Вешняк помрачнел, и Федька не решилась наводить его на дурные мысли — расспрашивать.
Горячей водой — баня и вправду прокалилась — она промыла ранку, хотя Вешняк сопротивлялся, уверяя, что под грязью скорее засохнет. Кажется, он так и остался при этом убеждении, но Федькина забота заставила его размякнуть. А Федька не менее того удивилась самоотверженной затее мальчишки с баней. Одной воды пришлось натаскать вёдер с десять — штанины и сейчас в грязных разводах. И к тому же, нарушая запрет зажигать огонь, он должен был топить потихоньку, сухими дровами — начиная с обеда, по видимости. А потом пришлось ему, обжигаясь, надрываясь от тяжести, перекладывать раскалённые булыжники из печи в кадки, чтобы вскипятить воду. И щёлоку надо было наварить из золы для мытья и стирки. Шутка сказать баня — это ж только начни!
Федька расцеловала мальчишку в обе щеки и увенчала свою признательность крепким поцелуем в темя, а Вешняк эти нежности претерпел, почти не дёрнувшись.
— А то я и сам, знаешь, с весны не мылся, — объяснил он небрежно. — Ты мне спину потрёшь. А я тебе. — И сдвинул брови, чтобы вернуть разговор от охов и ахов к обыденным его началам.
Но Федька ахнула теперь ещё раз. И вспыхнула, вынужденная измышлять смехотворные отговорки, вроде того, что сначала старшие, потом младшие.
— А как же веник? А мы с отцом всегда вместе ходили. Мужчины сначала.
К несчастью, это были не причуды, а освящённая родовыми преданиями вера в незыблемость установлений того семейного праздника, что называется баня. Всё это, принуждая себя не срываться в слёзы, он и пытался как мог растолковать Федьке. А Федька стояла перед ним, бессильно опустив руки...
— Вкусненького хочешь? — вспомнила она вдруг.
Вешняк остановился, слеза дрожала на веке — то ли катиться вниз, то ли высохнуть невзначай.
— Разбери корзину, что найдёшь, твоё. Я тем временем как раз и помоюсь.
— Не-ет, — протянул он, всхлипывая, — погляжу только. Тебя-я, — развезло его тут, — буду ждать.
Если бы только Федька способна была понять всю степень горечи, что заключалась в стоическом обещании ждать, несмотря на её двусмысленное поведение! Но чёрствая Федька торопилась использовать перемирие и лишь кивнула.
Баня стояла за высоким плетнём, отделявшим в лучшие времена двор от огорода. Теперь эта внутренняя ограда ничего не ограждала, калитка валялась на земле, и всякая домашняя птица, если бы она ещё водилась во дворе, могла бы беспрепятственно проникать в огород и там злодействовать — разрывать грядки и портить посевы. Но, кстати сказать, не было и посевов. Едва можно было различить и грядки, оплывшие за зиму и буйно поросшие лебедой и крапивой. Свежие тропинки, которые Вешняк должен был проложить через эти заросли, далеко от бани не уходили.
Задвинув для верности дверь скамьёй, потому что крючок и пробой внутри были выдраны с мясом, Федька закрылась в предбаннике и принялась раздеваться, пугливо вздрагивая от каждого шороха. На ощупь приходилось искать завязки и крошечные узелки-пуговки из тесьмы — в затянутое порванным пузырём окошко проникало не много света, да и тот терялся в прокопчённом до черноты срубе.
— Я нашёл! — срывающимся от восторга голосом объявил Вешняк, стукаясь в дверь. — Вишни, варёные в мёду, это кому?
— Тебе. Ешь!
Ответ, надо думать, его удовлетворил, потому что умчался без промедления. Дверь в баню Федька задвинула изнутри ведром. И потом, ощущая, как прошибает благодатный пот, распаренная и умиротворённая, почти счастливая, откинулась на стену. Здорово было мазаться в покрывающей стены копоти, размазывать грязную ладонь по колену, зная, что, как бы там ни было, промытой и чистой, обновившись душой и телом, выйдет она отсюда!
И славно, что заперты ворота, двор обнесён тыном. Сюда никто не придёт. С варёными в мёду вишнями они с Вешняком управятся и вдвоём.
Истомлённая, благодушная Федька не сразу спохватилась, когда загремела опрокинутая скамья и Вешняк ворвался в предбанник, сунувшись в следующее мгновение уже и к Федьке. Дрогнуло и поехало ведро.
— На, возьми! — захрипел он, силясь протиснуться. — Две штучки! — В щели мелькнул горшочек с вишнями.
Но Федька, подхватившись с невероятной живостью, цапнула ковш с водой и — за горшочком явился глаз — плеснула.
С визгом Вешняк шарахнулся. Охваченная противоречивыми опасениями: не обиделся ли мальчик, не попало ли что в глазки, и не успел ли он чего подсмотреть, если как раз не попало, Федька застыла в растерянной неподвижности. Пробивший через рваное окно и дверь плоский луч резанул её с головы до ног, вскрывая всё, что попало под солнечное лезвие: щёку, тёмный бугорок на вершине приметного холмика, светлыми пятнами дорожка через живот и увлекающий вглубь повал бедра. В этот беспомощный миг достаточно было бы и полувзгляда.
Но Федька к огромному облегчению распознала смех, вспомнила тотчас наготу и смелым ударом ноги прихлопнула дверь. Мальчишка наскочил с той стороны.
— Пар выпустишь! — крикнула она слишком добродушно, чтобы можно было остановить Вешняка таким пустяковым соображением. В припадке веселья он колотился о дверь — копчёные доски у неё на спине, когда навалилась задом, дрожали и подавались внутрь со всплесками света — от глупого смеха Федька слабела. Ладно, что и Вешняк был не слишком силён. Не прорвавшись к Федьке, он отскочил и тут же очутился во дворе возле окошка, принялся шкрябать, пытаясь вынуть обтянутую пузырём раму. Из этой затеи ничего не вышло, и через короткое время приглушённое, вроде мышиного, царапанье и шуршание послышалось в другом месте, непонятно где. Напрасно Федька вертела головой, пытаясь догадаться, что происходит. Уж не подкапывает ли он угол, ошалев от Федькиного мягкосердечия, хочет развалить мыльню грудой бирюлек? И как Федька его остановит, если даже прикрикнуть не может, не выдав раздирающий её смех.
— У-у! — загудело во всех углах. — Я банник!
