К морю Хвалисскому (СИ) - Токарева Оксана "Белый лев"

Хазары уходили молчаливой, разрозненной толпой, подобно тому, как уходит гонимая ветром, потерявшая силу грозовая туча. Только Булан бей задержался на краю обрыва, чтобы еще раз взглянуть на Мураву. Ноздри хазарина раздувались, желтые глаза были голодные и по-волчьи жадные, и Тороп согласился бы все свои следующие жизни прыгать по выгребным ямам в грязных перьях поганой вороны, кабы добрые боги позволили ему нынче эти глаза выклевать.

Коршун в небе

Хотя новгородцы, конечно, не льстили себя надеждой больше не встречаться с Булан беем, они не могли даже предположить, что эта встреча произойдет так быстро. Солнце не успело сделать полного оборота, когда желтое марево знойного дня нарисовало над кромкой берега силуэты всадников.

Впереди пышной кавалькады на гнедом жеребце гарцевал Булан бей. Если и прежде хазарин одевался с показной роскошью, то сейчас он был разряжен так, что походил на одну из диковинных заморских птиц. Его парчовый халат стягивал обильно затканный золотом кушак с жемчужными кистями. Легкий шелковый плащ скрепляли бесценные застежки хорезмской работы. Про такие еще в песне сказывают: в каждой петельке вплетено по зверю лютому, в каждом крючочке – по змее лютой; проведешь по крючочкам – змеи шипят голосом змеиным, проведешь по петелькам – звери рыкают голосом звериным. Носки богато расшитых сапог щеголевато смотрели в зенит. Впрочем, Булан бея вся эта подавляющая пышность отнюдь не красила. Она только подчеркивала нездоровую худобу его высушенного злобой тела и выставляла напоказ хищную жестокость желтого лица и лживость улыбки.

Пока новгородцы в некотором недоумении прикидывали, что привело сюда этого нежданного, если не сказать нежеланного гостя, Булан бей молодцевато соскочил с коня и с невиданной учтивостью поклонился Вышате Сытеничу. В руках он держал какой-то продолговатый предмет, завернутый в алую камку.

– Приветствую тебя, достойный вождь славной дружины! – начал он, и Тороп с удивлением обнаружил, что его прежний хозяин, когда хочет, умеет не только шипеть и рычать, но и говорить по-человечески. – Да будут дни твои долги, а ночи спокойны.

– Спасибо на добром слове, достойный бей! – отозвался, ничем не выказав своего удивления, Вышата Сытенич. – Пускай и на тебя снизойдут те блага, которые ты нам пожелал. Скажи, какая нужда привела тебя сюда в столь жаркий час?

Вместо ответа Булан бей молча развернул камку, и новгородцы едва смогли сдержать восхищенный вздох. В руке у хазарина тускло блестела красавица сабля. Рядом помещались щедро украшенные серебряной сканью сафьяновые ножны. С первого взгляда было понятно, что этот клинок сработал один из знаменитых мастеров далекого Дамаска. Гибкие, как лоза, легкие, как дерево, дамасские клинки не были подвластны никакому тлену и не знали равных в бою. Говорили, что в целом мире нет стали прочнее, и что коли в равных по силе руках поставить против дамасской сабли, скажем, Дар Пламени или какой другой славный меч, еще вопрос, какое оружие превозможет.

Тороп, конечно, этим разговорам не очень-то верил: против меча сабля выглядела детской игрушкой. Однако, когда Булан бей подбросил в воздух камку и одним взмахом раскроил ее надвое, мерянин на всякий случай сжал в ладони утицу, материн оберег, ибо, по его разумению, такое было невозможно совершить, не прибегнув к помощи черного колдовства.

– Прими этот клинок, вождь, – наслаждаясь произведенным впечатлением, произнес Булан бей, – как знак благодарности за спасение сына моего друга.

У сидящего по правую руку от боярина Белена при этих словах разгорелись глаза. Получить дамасский клинок было его давнишней мечтой. Сколько раз, проходя мимо серебряного ряда, он с тоской любовался привезенным долгими караванными путями оружием тамошней или подобной ей закалки. Ему ли, сыну именитого отца, купаву добру молодцу не красоваться драгоценным боевым снаряжением, ему ли не похваляться нарядными ножнами. Да только вот беда! После того, как мошенники, промышлявшие игрой на торгу, обчистили боярского племянника едва не донага, стрый Вышата не давал ему ни единого дирхема. Сегодня вожделенный клинок, похоже, сам просился в руки. Однако стоило Белену потянуться за саблей, Вышата Сытенич смерил его таким взглядом, что боярский племянник шарахнулся в сторону, точно обжегшись.

– Доброе оружие! – внимательно осмотрев отливающее на солнце голубизной длинное изогнутое лезвие, похвалил Вышата Сытенич работу неизвестного мастера. – Однако, мне кажется, бей, – продолжил он, испытующе глядя на хазарина, – что твое приношение слишком щедро, чтобы быть даром простой благодарности. У тебя есть ко мне еще какое-то дело?

Булан бей покачал головой, подкручивая кончик длинного черного уса.

– Приятно иметь дело с разумными и догадливыми людьми, – усмехнулся он. – Ты прав, вождь. Меня сюда привело дело иного рода. Проходя вчера мимо твоего сада, – на восточный манер витиевато начал он, – я увидел дивную розу, красотой с которой не сравнится ни один цветок в целом мире.

Тороп еще не до конца понял, куда поганый бей клонит, но ему помнилось, что легкий полог, загораживающий вход в избу, где с приходом хазар сокрылись Мурава с корелинкой, предательски зашевелился.

– Всю ночь я провел без сна, – продолжал между тем хазарин, – томясь единственным желанием вновь увидеть эту розу и вдохнуть ее благоуханье. Я богатый человек, мой род – один из самых древних в каганате, и я не пожалею никаких сокровищ, чтобы добиться твоего позволения перенести этот редчайший цветок в мой сад.

Тороп почувствовал, как на его хребтине поднялась дыбом волчья шерсть. Этот поганый еще будет тут вести разговоры про золотую сваечку и серебряно колечко! Пестрокрылый Семаргл! Дай на время свое обличье, чтобы одним махом перелететь на грудь наглеца и повалить его в дорожную пыль!

Мерянин уже рванулся вперед, да хорошо дядька Нежиловец заметил, успел подхватить едва не за порты. Тороп ошалело огляделся. Желание немедленно вцепиться в горло хазарина явственно обнаружил еще только один обитатель подворья. Пятнистый Малик стоял наизготовку, ощерив клыки, прижав уши, жесткой щеткой подняв на загривке шерсть, и бормотал под нос какие-то принятые у пардусов ругательства, то, сбиваясь на хриплый рык, то, издавая птичьи клекочущие звуки. Только силы Лютобора хватало, чтобы удержать его.

Боярские же гридни, как ни в чем не бывало, продолжали заниматься своим: белоголовый Путша разворачивал на просушку подпорченные водой шкуры, Твердята помогал ему, не забывая при этом по своему обыкновению что-то жевать, Талец увлеченно ладил из мягкой липы справную колыбельку для будущего ребенка Воавр. Только прямые, напряженные спины, да горящие вопрошающие взгляды, которые гридни исподволь бросали на боярина, говорили о готовности по любому его знаку скинуть непрошенных гостей с крутого берега в воды Итиля. Да и держались воины поближе к узорчатому пологу, по ту сторону которого кто-то, кажется, зажал рот, чтобы не вскрикнуть.

Вышата Сытенич выдавил из себя улыбку. Одни боги знают, чего ему это стоило, ведь, пожалуй, только Белен, которому просто не терпелось поскорей сбыть чересчур разумную сестрицу с рук, мог, позарившись на золото, обрадоваться предложению хазарина.

– Благодарю, бей, за ласку, – сказал он. – Однако, мне странно слышать славословия розе от того, кто не далее, чем вчера испытал на себе остроту ее шипов.

Хазарин сделал вид, что не заметил укола, и ответил улыбкой на улыбку:

– Неужели ты думаешь, что такая мелочь, как шипы, способна остановить истинного ценителя? Я потомок степных владык, – продолжал он, – и потому любимая моя забава – объезжать молодых лошадей. Чем кобыла норовистее, тем слаще удовольствие укротить ее.

И вновь мерянин едва не задохнулся от переполнявшей его ярости. Вонзить шпоры в бока, порвать нежные губы и гнать вперед, пока не разорвется сердце в груди. Вот какой участи желал Булан бей для своенравной девки, осмелившейся вымолвить слово против его воли. Торопу помнилось, что в воздухе запахло горьким дымом, как в тот проклятый богами день, когда хазары пировали на еще не остывшем пепелище, а Булан бей на глазах у повязанных крепкой веревкой пленников укрощал молодшую жену дядьки Гостяты.