Остановки в пути - Владимир Вертлиб

Услышав, что они пришли пешком, одессит ужаснулся.

— Ко мне только на такси добирайтесь! — инструктировал он их на будущее. — Эти Белоснежки вас увидели и от вашей наглости так обалдели, что не тронули: это надо же, ни с того ни с сего в их квартал сунуться, как ни в чем не бывало, спокойненько так! Скажите спасибо, что они вас не прикончили!

— Что, так страшно? — спросила Галя.

— Ты-таки себе не представляешь!

— Знаете, — поведал им приятель, — меня за всю жизнь били два раза. Первый раз в Ленинграде, антисемиты какие-то, орали: «Бей жида, спасай Россию!» А второй раз уже здесь, в Америке. Четверо цветных у меня не только кошелек и часы отняли, но даже очки забрали! А избили так, что будьте нате! Да, в этом квартале смотри в оба. Один из тех «секьюрити», что у входа стоят, тоже негр, кстати, но парень что надо, вовремя появился и меня у тех гопников отбил. А то бы я уже, пожалуй, не с вами сидел, а на кладбище лежал. Эти негритосы на улицах — первобытные, или того хуже, обезьяны, да и вообще тут как в джунглях!

Боря задумался, представив себе, как его приятеля бьют в третий раз в жизни. Еврей-расист — такого извращенца еще поискать, просто смех разбирает!

— Еврей-расист, — заключает Боря, — похож на свинью, которая восхваляет благородное и ответственное ремесло мясника!

Я смеюсь.

— С другой стороны, — продолжает Боря, — мы тут все либо превращаемся в расистов, либо впадаем в депрессию, либо просто сходим с ума, что ж нам в этой стране еще остается-то? В будущем-то нас ничего хорошего не ждет.

Я уже знаю, что сейчас на меня обрушатся бесконечные жалобы на то, какая жизнь стала непредсказуемая да опасная, сетования на превратности судьбы, все это густо приправленное тем, что отец презрительно называл «еврейской мировой скорбью» — в нее просто окунуться можно, как в тепловатую воду на пляже на Брайтон Бич. Мне его ламентации слушать не хочется, вот еще, буду я свое впечатление от Америки портить, не за тем я с такими надеждами в Америку ехал! Из России в Израиль, из Израиля в Австрию, из Австрии в Италию, из Италии в Австрию, из Австрии в Голландию, из Голландии в Израиль, из Израиля в Италию, из Италии в Австрию, а теперь из Австрии в США. Надоело мне без конца с места на место переезжать. Америка — это страна, в которой сбываются мечты! Иначе зачем было десять лет туда-сюда мотаться?

— Вот нытик-то, вечно брюзжит, — говорит о Боре мама. — Люди вроде него живут под девизом: все видеть в черном свете, чтобы не разочароваться. Думают, они умнее оптимистов, мудрецы просто.

В виде исключения Боря сегодня даже признает, что некоторым русским еще хуже, чем им с Галей. По крайней мере Галя, хотя ей уже к пятидесяти, во что бы то ни стало решила сдать все экзамены, чтобы в Америке работать врачом. Да, какое дело затеяла, сколько нервов потратила, сколько денег ухлопала, а шансов на успех-то почти нет, ведь мало кому удалось сдать кучу головоломных экзаменов по английскому да по теории медицины. А с другой стороны, скрывай, не скрывай, все ведь и так знают, что медицинское обслуживание в Америке не самое лучшее в мире. Все признают, что у врачей-эмигрантов квалификация-то будет повыше, чем у американских. Но пока надо как-то перебиваться, день пережили — и слава Богу. Они-то еще получают помощь от еврейских организаций. Нет, им нечего жаловаться.

— Знаешь, парень, — говорит Боря, отирая пот со лба, — дело-то все в… Слышал песню Окуджавы о судьбе, помнишь, как там поется:

А разве ты нам обещалачертоги златые?Мы сами себе их рисуем,пока молодые,мы сами себе сочиняеми песни, и судьбы,и горе тому, кто одернетне вовремя нас…Ты наша сестра,мы твои молчаливые судьи,[41]нам выпало счастье,да скрылось из глаз.

Да, я для тебя старик и вот такой судья, к тому же болтливый, а не молчаливый… Ну, ладно, подрастешь — поймешь.

Я закуриваю, чтобы показать, какой я взрослый. В моем воображении предстает Хамфри Богарт, его небрежная элегантность, сигарета в уголке рта… Но Боря мой мужественный жест никак не комментирует, только изумленно приподнимает брови.

— Ну что, пойдем? — вдруг спрашивает он. — Я сегодня что-то… не на высоте, ты сам видишь… Поможешь мне красить — треть моего сегодняшнего заработка отдам! Ну что, согласен?

Звучит заманчиво, но я злюсь на Борю: нет, чтобы заметить такое проявление доблести и сказать что-то вроде: «Что, "Лаки Страйк" курим? Да, ничего!» — или «Я в твоем возрасте с самокруток начинал, но куда им до американских!» Ну, хоть бы заругался, как родители. А потом, жарища такая, что, кажется, сдвинешься с места, и тебя удар хватит. К тому же Боря меня уже достал, а я книгу дочитать хочу. Так что я трясу головой и выпускаю дым носом.

— А чего нет?

— Да не знаю, жарко слишком.

Проворчав что-то, он на прощание кивает и медленно идет в сторону залива. Я наблюдаю, как удаляется его толстая сутулая спина. Пятно пота на ней похоже на большой широкий крест.

Я тогда с ним не пошел… Вот составил бы ему компанию, и он бы сейчас не маячил как черная тень среди моих воспоминаний…

Сегодня я вместе с Борисом Моисеевичем мысленно бреду по улицам Нью-Йорка в тот жаркий летний день тысяча девятьсот восьмидесятого года, вместе с ним направляюсь к морю, уже слышу шум прибоя, чувствую соленый запах. Дует легкий бриз. Я вижу, как Боря проходит под эстакадой сабвея. Поезд с устрашающим воем проносится вдоль высоких и узких доходных домов, точно по ущелью. Боря медленно бредет мимо старых закопченных кирпичных зданий, мимо кошерного ресторана «Иерушалаим», мимо рыбной лавки «Украина». Скоро он оказывается на набережной с палатками и павильончиками, закрытыми по случаю полуденного зноя, с унылыми прилавками, сколоченными из старых досок и наспех покрытыми гофрированным железом. Работает только один киоск, «Кола и соки», а продавец, краснолицый толстяк, явно борется со сном. Потом кто-то вспомнит, что видел Борю на набережной. «Я тогда еще удивился, — расскажет мне Лёвчик, — что этот чудак там забыл?»

Вдоль набережной тянется настил из досок, кое-где сгнивших, кое-где прожженных. Сквозь дыры в настиле виднеется мокрый, усеянный мусором песок, через них приходится перепрыгивать, рискуя провалиться. Наш квартал с набережной и пляжем образуют вокруг залива полукруг. В воде в этот час не видно ни серфингистов, ни лодок, ни купающихся. Кажется, все замерло от жары. Где-то вдалеке желтая полоса пляжа сливается с зелено-синей водой, прерывая красновато-серую череду домов, как будто они стоят у самого залива. Пляж почти пуст.

Тишину нарушает какой-то мерзкий перестук, сначала он доносится издалека, потом все ближе и ближе. Мимо Бори вприпрыжку, в такт «музыке», шествует подросток с большим кассетником. «Этого еще не хватало!» — бормочет Боря, а какая-то встречная старушка начинает негромко жаловаться, явно опасаясь подростка. Потом она вспомнит, что Боря глубоко вздохнул и ушел с набережной.

Он снова бредет в сторону рокочущего сабвея. Там, на полпути между пляжем и станцией, скоро откроется магазин миссис Беркин. В его-то помещениях Боря и малярничает.

Миссис Беркин — жовиальная матрона, время от времени она врывается в магазин, пристальным, оценивающим взглядом обводит свежевыбеленные стены, неодобрительно качает головой и хмурится. Часто она по-дружески похлопывает Борю по плечу, называет его «приятель» и всегда вовремя с ним рассчитывается, выплачивая три доллара в час.

Ее полное лицо напоминает Боре пирамиду: широкое основание — щеки и подбородок, острая вершина — сужающийся лоб, сходящая на «нет» макушка. Она вообще вся похожа на пирамиду. Массивное тело, кажется, построено по тем же принципам, что и гробницы фараонов: на мощном фундаменте капитальной задницы, бедер и ляжек покоится сравнительно стройная верхняя часть с узенькими плечиками: как две пирамиды, поставленные друг на дружку, побольше и поменьше.

— А, пришел уже! — провозглашает миссис Беркин. — Давай-ка, давай, поторапливайся, а то не успеем, послезавтра же мебель привезут!

— Гм-м-м, — бурчит Боря, кивнув.

— Окей, — пыхтит миссис Беркин, — но сейчас мне пора, убегаю, мне еще на сабвее в город ехать. У Коэна, урода этого, офис на Манхэттене. Чего в Бруклине-то не поселился, как все нормальные евреи? А аппойнтмент-то еще на два назначил, это в такую-то жару. Крейзи, и говорить нечего!

Боря не успел еще закончить свою сегодняшнюю норму, как появляется Крейна Соломоновна. В квартале она пользуется репутацией признанного эксперта. Несколько месяцев назад — некоторые утверждают, что и в самый день своего приезда из Одессы — она стала кем-то вроде маклера на местном мебельном рынке. Этот «мебельный рынок» — хорошая американская традиция. Скоро первое сентября, а к этой дате многие приурочивают переезд. Среднестатистический американский гражданин несколько раз в жизни переезжает: из Айовы — в Оклахому, из Нэшвилла — в Монтгомери, с Седьмой авеню в Нью-Пэрисе — на Двенадцатую авеню в Нью-Мьюнике. Иногда он и сам забывает — где он. В пространстве он не особо ориентируется, и потом, дорожные и знаки и указатели-то для чего существуют? И супермаркет все равно за углом, где бы ты ни очутился… А Крейна Соломоновна в своей бесконечной доброте и мудрости не только всегда знает, когда, где и какую мебель можно найти, но и помогает другим иммигрантам, само собой, за небольшое вознаграждение.