Фонарь на бизань-мачте - Марсель Лажесс
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Назавтра, тотчас за перекличкой, когда я завтракал в библиотеке, вошел Рантанплан и остановился в дверях, не двигаясь и вперив в меня взгляд. Так он вел себя в случаях, когда имел ко мне дело, но боялся побеспокоить и ожидал моего вопроса. Я налил себе в чашку чай и отставил чайник.
— Тебе нужно поговорить со мной, Рантанплан?
— Да, хозяин, но мне очень трудно начать.
— Ну хоть намекни, о чем речь.
Он долго искал слова, потом наконец решился:
— Подсолнух здесь, в кухне.
То, что управляющий Изабеллы явился в «Гвоздичные деревья», меня удивило. Ведь было условлено, что она по-прежнему будет распоряжаться в своем хозяйстве, и Подсолнух это отлично знал. Я было подумал, уж не начало ли это какого-то бунта.
— Чего он хочет?
Голос мой прозвучал, как видно, сухо и повелительно. Рантанплан сделал ко мне два шага. Он засунул обе свои ладони между широким кожаным поясом и рубашкой, что у него было признаком большого смущения.
— Он попросил меня объяснить вам… Надо, хозяин, чтобы вы поняли. Вот уже сколько лет у нас такое не делается, а Подсолнух совсем молодой, непривычный к подобным историям. Ну и подумал, что, может быть, вы вмешаетесь…
— Что-то я не пойму, Рантанплан. Вмешаюсь? Но почему?
Он сделал еще два шага и на этот раз зачастил:
— Подсолнуху приказали дать тридцать ударов кнута Неуловимому.
Я постарался не выказать своих чувств.
— Неуловимый, видимо, поступил очень дурно?
Я заметил, что Рантанплан отвел взгляд.
— Должно быть, хозяин. Он вчера утром бросил работу и не вернулся назад из поселка.
— Он заболел?
— Нет, но его жена родила мальчонку. Когда к нему прибежали с этим известием, он ушел в поселок и не вернулся. Это заметили и послали за ним, но он не послушался.
— У него много детей?
— Нет, хозяин, это был первенец.
— Подсолнух сейчас пойдет на поля? — спросил я еще.
— Да, и по возвращении, в десять часов, он должен будет…
— Ладно, — прервал я его. — Скажи, пусть идет на работу.
— И все, хозяин?
— Все.
Он мешкал уйти, не слишком, наверно, довольный моим односложным ответом. Я взял из фруктовой вазы один из последних в этом сезоне плодов манго. Рантанплан понял, что разговор окончен.
Я не мог допустить, чтобы человека наказывали кнутом на моей земле. Быть может, впервые с тех пор, как я купил имение Изабеллы, я отдал себе отчет, что взял на себя большую ответственность. Пока я довольствовался тем, что лишь изредка обходил с Изабеллой ее поля. Мы плутали с ней по дорогам, по узеньким тропкам. Я шел за ней, только и делая, что любуясь изящным изгибом бедер, волнообразным движением слегка приподнятой юбки над плоскими туфельками, подвязанными к лодыжкам крест-накрест обернутой лентой. Изабелла порой оборачивалась ко мне с откинутым на плечо белым зонтиком, и тогда совсем близко я видел ее сверкающую улыбку, мерцающий сквозь ресницы взор. Мог ли я обращать внимание на что-то другое? Разговор с Рантанпланом внезапно вернул меня к грубой действительности.
Расширяя «Гвоздичные деревья», покупая новых рабов, я чувствовал, что обязан к ним относиться так же, как к прежним, следуя нравственным правилам, установленным моими родными. Мне оставалось лишь соблюдать их в эти трудные последние месяцы. Я не имел никакого права да и желания что бы то ни было менять в этих обычаях. Но мне претило касаться этих вопросов с Изабеллой. Разве у нас не должны были быть одинаковые реакции и одинаковый взгляд на все эти вещи? Европеец по рождению, как и она, воспитанный в совершенно иных условиях, я не мог спокойно смотреть на то, что люди значились в описи ценностей, коих я стал наследником, где-то между скотом и повозками. То, что казалось нормальным большинству маврикийцев, с детства привыкших относиться к черным как к вьючным животным, оскорбляло мои понятия о справедливости. А уж наказывать их кнутом — я и мысли подобной не допускал!
Через четверть часа, пустив Тальони шагом, я ехал по диагональной дорожке. Я был раздражен и разочарован. Не такой представлял я себе нашу встречу с Изабеллой. По положению солнца я понял, что еще очень рано: дни относительно длинные в это время года. Было, наверное, часов семь. Я вспомнил также, что сегодня первое апреля. Земля была влажной, на листьях сахарного тростника еще дрожали капли росы. Я смотрел на ее сверкание, обдумывая, что сказать Изабелле, чтобы она отступилась и не наказывала Неуловимого. Она ведь вчера должна была быть сама доброта, сама снисходительность! А я знал, что она добра и самоотверженна, даже когда ее жертвенность доставляет ей неудобства. Не колеблясь, она на три дня задержалась в неуютном дорожном трактире, чтобы ухаживать за госпожой Кошран. То был первый раз, что она проявила при мне свою беззаветность. Помню, как я был тогда растроган, но в то же время и раздосадован этим.
Когда я подъехал к дому Изабеллы, служанка вышла ко мне сказать, что ее хозяйка на поле, возле сухого овражка, — там сеют маис. Я поехал туда и нашел Изабеллу стоящей на земляной насыпи, которая возвышалась над полем. Силуэт ее вырисовывался на бледном небе. Она смотрела в мою сторону: как видно, она услыхала шаги Тальони. Полуприкрыв веки, чуть-чуть оттянутые к вискам, она ждала моего приближения. Я спешился. Я напрочь забыл о причине, которая привела меня к ней, и вспомнил об этом, только коснувшись протянутой ею руки и оглянувшись на вспаханное
