Синяя кровь - Юрий Буйда

А в 1629 году в монастыре Ля Сель Рубо похоронили шестидесятилетнюю монахиню Розалин. Врачи исключили возможность летаргии – Розалин хоронили с соблюдением всех правил, убедившись в том, что она действительно мертва. Но когда спустя несколько лет гробницу вскрыли, – старушка была как живая, и даже глаза ее задорно блестели. По приказу папы ее уложили в стеклянный саркофаг, а глаза вырезали и поместили рядом, в серебряном реликварии, чтобы молиться было удобнее. В 1660 году в монастырь заехал король Людовик XIV. Повосхищался, как полагается, реликвией, а потом вдруг приказал своему лекарю Антуану Вайо проколоть ножиком глазное яблоко Розалин. Зрачок сузился, утратил блеск, из места прокола брызнула кровь. Король был в восторге. Врачи констатировали гибкость ее членов и свежесть кожи, хотя со времени похорон прошел тридцать один год…

Даже доктор Жерех не удержался и однажды за стаканом в «Собаке Павлова» поведал историю о некоем Иване Качалкине, который проспал 22 года – с 1896-го по 1918 год. Физиолог Иван Павлов писал, что больной «лежал живым трупом без малейшего произвольного движения и без единого слова». Его приходилось кормить с помощью зонда. Незадолго до своего шестидесятилетия Качалкин стал понемногу двигаться, потом начал вставать в туалет и принимать пищу без посторонней помощи. О своем состоянии он говорил, что хоть и спал, однако «все понимал, что около него происходит, но чувствовал страшную, неодолимую тяжесть в мускулах, так что ему было даже трудно дышать». Он умер в сентябре 1918 года от сердечной недостаточности.

Городской сумасшедший Шут Ньютон норовил каждому встречному рассказать об Иаире, начальнике синагоги, у которого умирала дочь, а Иисус сказал ему, что она не умерла, но спит: «И смеялись над Ним, зная, что она умерла. Он же, выслав всех вон и взяв ее за руку, возгласил: девица! встань. И возвратился дух ее; она тотчас встала, и Он велел дать ей есть. И удивились родители ее. Он же повелел им не сказывать никому о происшедшем».

Эти истории производили большое впечатление на слушателей, ждавших чуда.

В библиотеке вдруг образовалась очередь за Эдгаром По – популярностью пользовались его рассказы о людях, впавших в летаргический сон и заживо погребенных.

– Вот будет смеху, если она все-таки проснется и ничего не вспомнит, – сказал мне как-то Пан Паратов. – Или расскажет какую-нибудь ерунду… вот стыдоба-то…

Я заходил к Иде по утрам, до уроков, а вечерами проводил в ее палате часа два-три.

Сидеть у постели человека, который не подает признаков жизни, все равно что дежурить у могилы. Не читалось, не спалось и не думалось. Каждые полчаса я выходил в коридор или спускался во двор покурить. Незнакомые люди подходили ко мне с одним и тем же вопросом: «Ну как там? Как она?» Я пожимал плечами. Возвращался в палату, где неподвижно лежала Ида. Руки поверх простыни, лицо спокойное, губы словно вот-вот дрогнут в улыбке. Из коридора тянуло хлоркой и жареным луком, где-то далеко перебрехивались собаки…

По правде говоря, мне не хотелось, чтобы Ида проснулась, мне хотелось, чтобы она умерла во сне. Я не верил, что она хоть что-нибудь знает о похитителе девочек. Она устала от жизни, и весь этот кошмар с голубками ее просто доконал. Жизнь ее завершилась, и я был готов свидетельствовать где угодно: это была достойная жизнь. Ей больше нечего было сказать – все роли были сыграны. Мне становилось не по себе, когда я думал о ее пробуждении, обо всех этих людях, о родителях голубок, которые обступят ее, чтобы услышать то, что она хотела сказать майору Паратову, и вдруг выяснится, что сказать ей нечего… бедная Ида…

Была суббота, я спустился во двор покурить. В дверях посторонился, пропуская Алика Холупьева, который пробурчал: «Добрый вечер». Ко мне подошла директриса школы Цикута Львовна – она навещала мужа, лежавшего в реанимации после операции по поводу язвы желудка. Мы закурили, поговорили о каких-то пустяках. «Туфельки так и не нашли, – вдруг сказала Цикута. – Жени Абелевой туфельки – их так и не нашли». Мне не хотелось об этом говорить. Мы попрощались.

В полутемном коридоре было пусто и тихо. Дверь в палату, где лежала Ида, была приоткрыта, но я не придал этому значения. В кармане зажужжал мобильник. Звонила жена. Я поднес телефон к уху и вдруг оглох: в палате Иды не было света. Там всегда горел ночник, а в углу, рядом с креслом, – торшер, но сейчас света не было. Я ускорил шаг, по-прежнему прижимая к уху телефон, но ничего не слыша, вбежал в комнату, щелкнул выключателем, увидел Алика, нависшего огромной черной массой над Идой, бросился к нему, ударил телефоном, толкнул, но мне не удалось даже стронуть его с места – такой он был огромный и тяжелый, он сжимал правой рукой нож, вошедший по рукоятку в грудь Иды, его корчило, он дергался и мычал, пытаясь вытащить нож, но нож застрял, и я снова его ударил – изо всей силы, а потом еще ногой, и тогда он вдруг отвалился от мертвого тела и тяжело осел на пол, и тут Ида застонала, и это было так страшно, что у меня что-то вспыхнуло в голове и онемели ноги, а Алик застонал и лег на пол, и я не выдержал и закричал, швырнул телефон в стеклянную дверь и закричал, завопил, а когда вбежали люди, рухнул в кресло и потерял сознание…

28

На первом же допросе Алик во всем признался. Он убил Иду, потому что она могла рассказать милиции о человеке, который похищал голубок, то есть об Алике Холупьеве. Поначалу он не верил, что старуха располагает какими-нибудь компрометирующими его сведениями. Но когда думаешь об этом час за часом, день за днем, когда думаешь только об этом и ни о чем другом, рано или поздно нервы не выдерживают, и уже не важно, знает она что-то или нет, важно освободиться от этого наваждения – убить и освободиться. Несколько раз он приходил взглянуть на нее, надеялся, что она так никогда и не проснется, но все эти разговоры, ожидания людей, надеявшихся на чудо, создавали раскаленную атмосферу, в которой надежды его испарялись, и однажды он понял, что у него не осталось выбора. Ну и потом, нельзя же было исключить, что она о чем-то догадалась или даже что-то видела. Ведь поначалу он ни о чем таком и не помышлял, а потому и не скрывался. Эта девчонка, Лиза Добычина, она была самой дерзкой, самой наглой, самой приставучей. В нее как будто бес вселился. Даже когда подружкам это надоедало и они расходились по домам, она продолжала преследовать Алика, куда бы он ни направлялся. Швыряла в него камни, дразнила, оскорбляла, выкрикивала ругательства. Грязные ругательства. Эта девочка с ангельским личиком была переполнена грязью. А главное, конечно, – она была уверена в своей безнаказанности. Ведь Алик – инвалид: не убежит и не догонит. Она так уверовала в это, что совсем утратила осторожность. Однажды вечером на берегу озера она стала бросать в Алика камнями, стоя выше его на склоне, но не удержала равновесия и съехала на заднице к его ногам. Грязная тварь. Мясо, тупое мясо. Но он не хотел ее убивать – он хотел ее проучить. Однако первый же удар оказался слишком сильным…

– Это вы стучали в дверь? – спросил Пан Паратов.

– Я увлекся, – сказал Алик. – Заигрался. Это было лишнее, но я не мог удержаться: игра оказалась такой затягивающей…

Он увлекся. Он действовал наобум, по наитию, но это срабатывало. Через два дня он сказал Ане Шакировой, что знает, где находится Лиза Добычина, но это пока тайна. Он отведет ее к подружке, если Аня будет молчать. Примитивная уловка – но девчонка на нее клюнула сразу. И остальные тоже. Никто ничего не видел и не слышал, хотя он не особенно и таился. Может быть, все дело в том, что на него просто не обращали внимания. Для большинства он был не человеком, а тенью. Встречаясь с ним на улице, люди отводили глаза. Наверное, если бы он средь бела дня вышел на площадь с отрубленной головой в руках, этого никто не увидел бы.

Милиция обшаривала город, расспрашивала людей, но к нему за все это время так никто и не обратился. Даже не попросили у него фотографии голубок, которые расклеивали на столбах и стенах, а ведь у него сотни их фотографий. Уж он-то знает голубок лучше многих и много чего мог бы о них рассказать. Но к нему ни разу не подошли, ни разу ни о чем не спросили. Тень. Человек-невидимка.

– Зачем вы стучали в дверь? – спросил Пан Паратов.

– Не знаю, – сказал Алик. – В первый раз мне вдруг захотелось поговорить, но когда она выглянула, я не решился…

– А потом?

– А потом… это была игра, просто – игра…

– О чем вы хотели с ней поговорить? Вы хотели признаться в убийстве?

– Признаться? – Алик усмехнулся. – Не помню. Да теперь это и не важно.

Когда Алик услыхал о том, что Ида среди ночи заявилась в милицию, чтобы рассказать о похитителе голубок, он вовсе не испугался – он рассмеялся. Откуда ей было знать? Никто ничего не знал. Вокруг его дома ходили с утра до вечера сотни людей, бегали зареванные женщины, рыскали милиционеры, но никому и в голову не пришло заглянуть к Алику. Никому. Потом он задумался: а вдруг она что-то видела? Но это вряд ли. Даже наверняка – нет. Он бы понял или хотя бы почувствовал опасность. Впрочем, не следовало забывать о том, что она актриса. Какая-никакая, а актриса. Их же учат вживаться в образ, проникать в глубину характера и все такое. Система Станиславского – это же такой театральный фрейдизм: детство, отрочество, родители, травмы, тайные желания и все такое. Она могла перебрать людей – хотя бы тех, кого знала более или менее близко, – и прийти к каким-то выводам. То есть она могла заподозрить именно Алика и даже обосновать свои подозрения. И как бы милиционеры ни относились к этой доморощенной психологии, имя Холупьева засело б в их головах, и рано или поздно они постучали бы в его дверь. А ему не хотелось, чтобы это случилось. Он был твердо уверен в том, что никому и в голову не придет подозревать его, никому, кроме Иды. Впрочем, может, он все это выдумал и убедил себя в том, что она его вычислила… вполне возможно, что она заподозрила кого-то другого…