Наследники - Евгений Федоров

Книги бережно расставили в шкафу, и Никита Акинфиевич подолгу засиживался над томиками в своем обширном кабинете. Напрасно рвалась к нему Юлька, Демидов охладел к ней и сейчас мечтал о другом. Он готовился к поездке в Санкт-Петербург, а между делом вспоминал Катюшу и, покоренный ее чистотой, уходил в ее горенку, чтобы на время отвлечься от книг и заводских дел…

Кержачка была робка и стыдлива. Она терпеливо сносила ласки хозяина. В глазах девушки, как в голубом роднике, часто блестели слезы. Ходила она неслышно, легкая и плавная, как белая лебедь. В хоромах не слышалось ее голоса, дворовые редко видели подругу хозяина. Мир Катеринки сузился. Бабка Федосьевна пыталась забавлять ее байками, но девушка хмуро сдвигала брови и уходила в спаленку. Никто не знал, как горевало ее сердце. Не ведала Федосьевна, что Катюша подолгу тайно разглядывала из оконца своей горенки далекие синие горы, обширный сад. Случалось ей видеть подле медвежонка своего Митю. Лицо кержачки тогда вспыхивало стыдом, и она с сокрушением отходила от окна. Прошлое ушло невозвратимо.

Однажды она бросилась Никите в ноги и, обливаясь слезами, стала просить:

— Отпусти ты меня на волю, Никита Акинфиевич!

— На волю? — удивился хозяин. — Скоро больно захотелось! Демидовы доброго не уступят никому. Ужли Митька Перстень лучше меня?

Катеринка не проронила словечка, она молча опустила руки и отошла от Демидова.

Скрывая ревность и злобу, Юлька ластилась к кержачке. Она проникала к ней в горенку, без умолку щебетала, расхваливая ее красоту. Катеринка доверилась ей, Юлька расплетала и расчесывала косы соперницы. Пышные густые волосы ниспадали на пол. Экономка зарывалась лицом в темные пряди и восхищалась ими:

— Какие косы! Иезус-Мария, до чего ж шелковисты!..

Голос Юльки дрожал от зависти, глаза темнели.

Никто не знал, сколько мучительных бессонных ночей провела Юлька в мыслях о мести. В одну из темных ночей она сбегала к знахарке Олене. Пожаловалась на остывшую любовь хозяина.

В ветхой хибарке Олены Юльку охватил суеверный страх. Все было так, как в старой русской сказке. Закопченные стекла, духота от запаха душистых трав, развешанных под низким потолком, на печи горят зеленым огоньком кошачьи глаза. Завидев Юльку, черный кот изогнулся дугой и фыркнул.

— Иезус-Мария! — дрожа от страха, прошептала полька.

На припечке красным язычком огонь лизал медный котелок. Склонившись над ним, старуха шептала таинственные слова. Кровавый отблеск пламени играл на ее морщинистом лице.

Юлька пугливо сунула в шершавую ладошку ведуньи золотой. Та жадно схватила его и спрятала за щеку.

— Достань, слышь-ко, его чулки! — посоветовала она. — Я отстираю и наговорю ту воду.

Старуха подошла к припечку, порылась в золе и добыла три серых зернышка.

— Держи, крепко держи! — зашамкала она. — Одно, слышь-ко, брось против хозяйских хором, другое — ему под ноги, когда будет ехать, а третье в рубаху пусти, когда тешиться придет…

Не помогли ни заговор, ни три зерна знахарки: Катеринка целиком овладела помыслами Демидова. Строгая и молчаливая, она проходила по саду, а он шел следом за ней, ссутулясь, покорно склонив голову.

Юлька все это видела, притаившись в кустах малинника. Сердце ее сгорало от ревности. «Недотрогой прикидывается, — шипела она. — А сама, пся крев, завлекает тем…»

И тут ей пришла простая мысль: «Отравить надо ненавистницу!» Она понимала: пойдет много всяких толков среди людей, но все будут молчать. Народ знает демидовские замашки и все свалит на Никиту. Скажут: «Наскучила любовница, вот и конец ей!»

Темной ночью Юлька снова побежала к ведунье Олене. Над горами горели редкие звезды, сторож у дальних складов пробил полночь. Тяжелые звуки, как ядра, падали в тьму и расплывались. Влажный лопушник хватал за ноги, высокая густая полынь обдавала росой. Полночная тишина, затерянный огонек в глухом овраге навевали страх. Резким криком потрясая тьму, в чаще закричала сова. У Юльки подкосились ноги. Непрестанно озираясь и крестясь, она добежала до хибарки и распахнула дверь. Старуха еще не спала. Она сидела перед огоньком и, как ящерка, грелась. Черный кот, мурлыкая, терся у ее ног.

— Бабушка! — врываясь, крикнула Юлька.

Олена повернула морщинистое лицо, и что-то жалкое, напоминающее улыбку, мелькнуло на ее ввалившихся губах.

— Поджидала я тебя, знала, что придешь, — просто отозвалась бабушка.

У Юльки стучали зубы.

— Успокойся, милая! — Бабка протянула руку и по-матерински погладила ее спину. Волнуясь и торопясь, Юлька рассказала о своем горе:

— Не отходит хозяйское сердце, прилипло к холопке. А что в ней хорошего, бабушка? Корова она! Толста и румяна, вот и все.

— Видать, ей ворожит кто посильнее моего, — с печалью отозвалась старуха.

— Ой, помоги, родимая! — прижалась к ней Юлька и умоляюще прошептала: — Дай отравы!

Старуха усмехнулась:

— Что удумала, аль жизнь надоела? Эх, красавица ты моя, ягодинка, сама того не знаешь, что за радость светлая младость! Взгляни на себя, ты ровно яблонька в цвету…

— Я жизнь люблю, бабушка. Ой, как люблю! — раскраснелась от возбуждения Юлька. — И милее всего он моему сердцу. Отравить надо, бабушка, ее… разлучницу…

— Что ты, окстись! — отшатнулась старуха. — Аль не ведаешь, что это смертный грех? — Олена укоряюще поглядела на Юльку.

— Пусть грех, пусть окаянство, не могу боле терпеть. Ой, не могу! Дай отравы, бабушка. Дай, родненькая! — ластилась к старухе Юлька. Она вынула из платочка золотой, и он, как огонек, засверкал на смуглой женской ладошке.

— Ой, горит жарынька! Уголек ясный! — впилась в золото знахарка, лицо ее по-ястребиному вытянулось. Скрюченные дрожащие руки жадно потянулись к червонцу. — В грех вводишь, красавица.

Юлька быстро зажала золото в кулачке.

— Дашь, что ли, отравы? — настойчиво спросила она.

Старуха закряхтела, встала и потянулась к укладке, стоявшей в углу. Она долго рылась там, вынула ладанку и подала ее гостье.

— Вот насыпешь щепотку сего зелье в питие или в яство — и конец, — морщась, сказала она. — А если уж и после того будет жива твоя соперница — значит, вековать ей долго. Сам господь бог за нее. Тогда отступись!

Юлька молча разглядывала ладанку. Лицо ее зарумянилось. Она тряхнула головой и вышла из хибарки…

Юлька боялась одного: узнает Никита о ее делах — убьет. Она решила сманить Митьку Перстня на преступление. Конюх по-старому служил барину, но было заметно — стал задумчив и печален. В саду он обладил большую клетку и усадил в нее подросшего зверя. Годовалый медвежонок сильно баловал, и баловство это беспокоило хозяина. Зверь ожесточился, рвался из темницы, но запоры были крепки. Перстень только и отводил душу в забаве с мохнатым другом. Он выпускал его на волю, гонял по саду, схватывался бороться. Незаметно он ярил Мишку, и зверюга свирепо кидался на людей. Одного Митьку только и слушался он. Конюх с горя напивался пьяным и забивался в медвежью клетку. Там два горюна засыпали в обнимку.

Перстень таил в своем сердце сильную тоску по Катеринке. Эта тоска вспыхивала то буйством, то ревностью. Близкие Никиты Акинфиевича советовали:

— Гляди, поопасись, любезный! Варнак разум теряет.

— Ништо, — улыбнулся Демидов, в серых глазах его вспыхнуло озорство. — Не боюсь я варнака, одно словцо знаю. Разом обомлеет, ежели на хозяина руку поднимет.

Однажды в жаркий полдень заводчик пожаловал в конюшню. Все было чисто, в порядке. В прохладных стойлах отдыхали сытые вычищенные кони, размеренно хрупали овес.

Хозяин прошел в обширное стойло, где стоял его любимый вороной Игрень-конь. Легким ржанием скакун приветствовал Демидова. Никита с удовольствием поласкал бархатистую кожу коня.

В ту же минуту в яслах зашумело сухое сено, из вороха трав высунулась лохматая голова, зеленые кошачьи глаза впились в Демидова.

— Митька! — признал хозяин конюха и успокоился. — Ты что ж дрыхнешь?

— Натрудился больно, невмоготу было, — отозвался конюх и проворно выбрался из яслей. Он стряхнул с одежды былинки и мрачно уставился в Никиту Акинфиевича…

Хозяин встретил вызов упрямым взглядом.

— Ты что ж, все еще в обиде? — с еле уловимой насмешкой спросил он.

— Молчи о том, хозяин! — глухо отозвался Перстень, и глаза его сузились.

— А бес, поди, шепчет на ухо, ась? — лукаво ухмыльнулся Демидов, не спуская глаз с холопа.

— Шепчет, — признался Митька. — В такую пору ухожу в медвежью клеть. Уволь, хозяин, от места при себе. Богом заклинаю, уволь!

— Почему? — удивился Никита.

— Суди сам: хожу тут и все вижу. Сохну я, неровен час… Всякое бывает, хозяин…

— Ничего не будет. Запомни, холоп: в своей жизни и корысти я, Демидов, волен, и никто больше. Слышал?

Никита Акинфиевич повернулся и ровным, размеренным шагом пошел из конюшни. В полутьме хлева остался одинокий Перстень; он скрипнул зубами.