Будни и праздники - Эмилиян Станев

Она села на скамейку и увидела, как над темным кружевом сосен сверкает своими снежными вершинами, точно цепь громадных островерхих сугробов, горная гряда. Чистота снега и простор залили ее душу тихим восторгом, словно Ана была влюблена. Это напомнило ей о романе с одним студентом — еще до того, как она встретила Ганева, — и в памяти воскрес образ того юноши. Она думала о тогдашней Ане, будто о какой-то другой женщине, чья судьба, однако, глубоко трогала ее и она готова была плакать над ней…

Мими, игравшая возле скамейки, незаметно отбежала довольно далеко. Ана о ней забыла. Вдруг она почувствовала, что маленькая рука теребит ее колено.

— Мама, я есть хочу.

Она вздрогнула.

Девочка удивленно смотрела на нее своими голубыми глазами, напоминавшими глаза ее отца. Нежное личико, выражавшее скорбное недоумение, вдруг вывело ее из забытья, словно ее внезапно разбудили. Сердце ее сжалось. За миг до этого она была так далека от своей дочери, от дома и мужа, что ее охватил ужас, словно она потеряла все это навеки и теперь сидит здесь одна, покинутая и одинокая.

Она огляделась. Аллея была пуста. Песок блестел под яркими лучами солнца. На соседней скамейке дремал небритый человек с желтым лицом, тень его лежала у него в ногах. Все замерло, погрузившись в печальную и ленивую отрешенность весеннего полдня. Ее вдруг обуял такой страх, что она вскочила со скамейки и чуть не закричала. И, схватив девочку, в нежном и страстном материнском порыве прижала ее к груди, как будто она не видела ее очень давно и бог весть сколько времени мечтала ее обнять.

Теперь ей хотелось как можно скорее оказаться на городских улицах. Она шла по аллее так быстро, что девочка еле-еле поспевала за ней, — она словно убегала от своих недавних грез, от мечты о другой, более счастливой жизни. Она бежала, чтобы поскорее очутиться дома, в своей квартире, которая еще недавно казалась ей надоевшей, скучной, опостылевшей. Там ее ждал муж, огорченный и удивленный тем, что не застал ее дома. И пока она шла по улицам, проталкиваясь сквозь толпу студентов и чиновников, у нее было такое ощущение, будто она ушла из дома не два часа назад, а когда-то очень давно.

Она нервно повернула ключ в замке и вошла в квартиру. На нее пахнуло прохладой.

Ганев встал на пороге кухни и смерил ее сердитым взглядом. В глазах его, немного навыкате, она прочла гнев и улыбнулась ему.

— Где ты была? — грубо спросил он.

— Гуляла с Мими в парке. — В ответе ее была кротость.

Он хотел сказать что-то еще, но не решился и с досадой захлопнул за собой дверь.

Ана переоделась и пошла к нему.

Стол был накрыт, но кухня встретила ее враждебным молчанием, все словно смотрело на нее с немым укором.

Муж топил плиту, на которую поставил разогревать кастрюлю с супом. Она ничего не сказала и молча принялась за работу.

Сели обедать. Девочка чуть не засыпала от усталости, и мать посадила ее к себе на колени. Поглядывая на Ганева, она думала: «Он ничего не знает. Дурачок, воображает бог весть что!».

Теперь она чувствовала, что любит его, что ее влечет к нему, как будто он преобразился и уже не был прежним Ганевым — располневшим, с покатыми плечами, добродушным мужем, который топит плиту и стоит в очереди за кислым молоком.

Он морщился, жевал без всякой охоты, лицо у него было хмурое.

Неожиданно он сказал:

— Я предупредил квартиранта, чтоб он съезжал.

Ана, сама удивившись тому, что она успела забыть об этом человеке, весело сказала:

. — Прекрасно сделал. Я думала, ты не отважишься.

Ганев взглянул на нее испытующе.

— Когда он уедет? — спросила она.

— Через несколько дней. Он все равно уезжает в Румынию, будет работать там на каком-то военном заводе.

И он снова посмотрел ей прямо в глаза, чтобы увидеть, какое впечатление произвели его слова.

— Верни ему часть денег, — предложила она. — И не будем больше сдавать эту комнату. Я хочу устроить в ней столовую.

Ганев просиял, но она заметила, что он пытается скрыть свою радость. Он кивнул, как будто речь шла о чем-то незначительном.

Потом он спросил совсем другим тоном:

— Где вы ходили все утро? Смотри, как малышка устала.

— Мне захотелось погулять. — И она стала рассказывать ему, как хорошо в парке.

Он согласно кивал головой.

Обед прошел приятнее, чем когда-либо. Супруги чувствовали, как сковывавшее их души тяжелое, напряженное молчание словно бы лопается и исчезает, как болезнь, от которой они наконец выздоравливают.

В первый раз за последние две недели они спокойно отдохнули в холле, не думая о квартиранте.

Он уехал на следующий день. Ана увидела, как исчезли за дверью его громадные чемоданы, пригибая к земле носильщиков.

Комната еще долго пустовала. Ана не заходила в нее, будто боялась ее голых стен.

Наконец Ганев позвал маляров сделать ремонт. Он решил устроить себе там кабинет. Когда он туда зашел, на полу, среди ненужных бумаг и газет, он нашел маленькую фотографию квартиранта. Поднял ее, разорвал и выбросил в окно.

Они снова зажили по-старому.

Вечером Ганев возвращался с работы прямо домой и принимался за свои марки. Или что-нибудь чинил, или помогал жене, а потом шел в кабинет и любовался своей коллекцией и сделанными в горах снимками. Был период, когда он увлекся идеей разведения грибов и несколько вечеров читал Ане специально купленную книгу по микологии. И по-прежнему он, казалось, был счастлив и доволен жизнью.

Ана жаловалась, что ей трудно без прислуги. Это было самой большой ее заботой. По утрам она рано вставала и принималась за хозяйство — спокойно, неутомимо. На лицо ее снова легло постоянное ровное выражение безразличия и скуки. Воспоминание о том странном дне постепенно выветрилось из памяти вместе с образом квартиранта.

Только девочка, подраставшая в их неизменяющемся мире, находила в нем тысячи удивительных и прекрасных вещей, которые волновали ее, принося то радость, то слезы.

Найденный вексель

© Перевод Л. Лихачевой

— Нет, вам никогда меня не убедить, — запальчиво говорил сидящий за соседним столиком молодой человек. Он отрицательно вскидывал голову и то и дело хватался за шляпу, словно собираясь вскочить со стула и уйти.

— Нельзя же забывать о совести, разуме, гражданском сознании. Без их помощи трудно оценивать свои поступки. На одних чувствах далеко не уедешь, разве только придешь к какому-нибудь голому и неумному индивидуализму, — отвечал ему сидевший напротив собеседник. — Главное — это связан ли человек с обществом или оно ему противно и ненавистно.

Голос его звучал спокойно и бесстрастно. В серых глазах светилась раздражающая молодого человека уверенность. На вид ему было лет тридцать с небольшим, но виски у него уже поседели, а красивое лицо выражало задумчивость и усталость.

— Вы опять о своем: человек, гражданин, гражданские чувства, — горячился молодой человек. — Ко всем чертям эту фикцию! Лучше скажите мне о реальном человеке, который ошибается, страдает, ищет справедливости. Которому любая фикция прибавит не больше, чем собственная тень!

— Но я же как раз о таком человеке и говорю, — заметил другой, не смущаясь стремительными речами собеседника. — Вы меня просто не понимаете. Гражданское чувство отнюдь не фикция.

Он окинул взглядом вынесенные на тротуар столики кафе, словно опасался, что кто-то услышит их разговор. Действительно, почти все места были заняты, и в разреженном, падавшем из окон заведения свете уже блестели устремленные на собеседников, жаждущие скандала глаза.

— Лет десять с лишним назад со мной произошла странная история, — сказал старший. — Наш спор мне о ней напомнил. Если хотите, расскажу. Думаю, это вам поможет меня понять. А то вы что-то слишком горячитесь.

— Вам не нравится, что все нас слышат? Да пусть себе. Они все равно скоро разбегутся, — заметил молодой человек и показал на плывущие с гор громадные, торжественно темные тучи.

Где-то за вершинами блеснула молния, но гром утонул в городском шуме. Горячий неподвижный воздух пронизала прохладная струя. Еще сильнее запахли цветущие липы, склонившие над столиками свои темные силуэты.

— Пронесет, — Сказал старший. Он взглянул на небо, чтобы установить направление, по которому двигались тучи, и тем же спокойным, бесстрастным голосом начал свой рассказ:

— Был я тогда совсем мальчишкой — только что окончил гимназию. В этом возрасте человек еще не очень умеет притворяться, а тем более хитрить с самим собой.

Я приехал в столицу, чтобы поступить в университет, но денег у родителей не было, и сначала надо было найти работу.

Комнату я решил себе подыскать где-нибудь на окраине. Все там казалось мне таким знакомым, родным и спокойным. Пыльные улочки, невысокие домики, дворы, где среди цветов порой торчали стебли кукурузы или зеленела полоска картофеля, — все напоминало о провинции. Мое внимание привлек один из новых домов. На дверях висело объявление о том, что хозяева сдают свободную комнату «солидному господину».