Белый флаг над Кефаллинией - Марчелло Вентури

Он убит, думала Катерина, закрывая лицо рукой, чтобы скрыть свои слезы; но не только это, не сам факт гибели капитана приводил ее в такое отчаяние, а то, что он умер, не узнав правды. Если бы он знал, что и здесь, в Кефаллинии, есть кто-то, кто любит его, а не только его жена в Италии, его смерть, конечно, была бы не такой печальной, не такой одинокой. Умереть на чужой земле, чувствуя себя одиноким, это значит умереть дважды, думала она в отчаянии.

Она вытерла глаза; слезы иссякли. Теперь, когда она облегчила душу, и клубок, стоявший в горле, растворился, она почувствовала себя лучше, свободней, в состоянии вернуться на улицу и искать капитана. В конце концов, подумала она, это только страх: ведь капитан мог и спастись, как те офицеры и солдаты, которые проходили мимо нее. Они были повсюду, пробирались меж развалин, помогали тащить тележки, укладывать раненых на автомобили Красного Креста. Может быть, он еще жив, и тогда ему еще не поздно узнать правду.

Она поднялась и стала робко пробираться среди толпы, меж солдат, меж машин; снова ее отнесло на площадь Валианос. Ей казалось, будто это не она, а кто-то другой ходит, смотрит, думает за нее. И она подчинилась движению людского потока, которое, как она чувствовала, было не случайно, в нем была своя тайная сила и последовательность. Она отдалась этому движению, словно предчувствуя, куда оно в конце концов приведет ее: к капитану Альдо Пульизи, быть может, оставшемуся в живых.

Он шел с площади по направлению к штабу — шел навстречу ей, на что она надеялась все это время. Он взял ее руки в свои и мягко вытолкнул из толпы, нисколько не удивившись встрече. Не удивилась и она, хотя еще несколько минут тому назад считала его мертвым.

— Кириа, — сказал капитан, глядя на нее. В его глазах горел необычный, красный огонек; лицо его за эти несколько дней осунулось, обросло черной щетиной. — Кириа, — повторил он. И внезапно его глаза стали озабоченными.

— Почему ты здесь? — упрекнул он ее. — Возвращайся домой, кириа, сейчас же иди домой.

«Потому что я люблю тебя», — подумала Катерина, но сказать это ей не удалось, губы едва шевельнулись; на глазах снова выступили слезы, они, оказывается, не иссякли.

Своей сухой и жесткой рукой он погладил ее волосы, щеки, губы долгим ласкающим движением; а толпа за его спиной, плохо различимая, смутная в тумане слез, по-прежнему текла по улице, везя тачки, таща узлы, сумки и чемоданы.

— Маленькая кириа, — сказал капитан.

Понял ли он? Даже если она не сумела ничего сказать, он все-таки понял. Она пожелала этого всеми силами своей души и возблагодарила бога за эту встречу. По крайней мере, думала она, теперь капитан знает. Даже если ему придется умереть, думала она, он знает, что он не одинок и не на чужой земле.

Он провожал ее, ведя через площадь к эвкалиптовой аллее.

— Нужно торопиться, — говорил он. — Самолеты вернутся с минуты на минуту.

— Я отведу тебя домой, — говорил он.

Но Катерина, если бы даже в тот самый миг вернулись самолеты, не побежала бы; она чувствовала себя теперь уверенной, счастливой. Не так уж плохо было бы умереть вместе с ним, вот так, под руку, как они шли сейчас.

И Катерина улыбнулась.

Глава семнадцатая

1

«Итальянцы на Кефаллинии! Собратья! Итальянцы, офицеры и солдаты!

Почему вы сражаетесь против немцев? Вас предали ваши командиры! Вы хотите вернуться на родину, к вашим женам и детям, к вашим семьям? Так знайте, что самый краткий путь на родину пролегает не через английские концентрационные лагеря. Вы уже знаете унизительные условия, навязанные вашей стране англо-американским перемирием.

После того как вас толкнули на измену немецким товарищам по оружию, вас хотят принудить теперь к тяжкому, изнуряющему труду в рудниках Англии и Австралии, где не хватает рабочей силы. Ваши командиры хотят продать вас англичанам; не верьте им.

Следуйте примеру ваших сотоварищей, находившихся в Греции, на Родосе и на других островах; все они сложили оружие и уже возвращаются на родину; также сложили оружие дивизии в Риме и в других центрах вашей национальной территории.

А вы именно сейчас, когда у вас возникла реальная возможность возвращения на родину, именно сейчас вы намерены предпочесть смерть и английское рабство! Не принуждайте, нет, не принуждайте германские самолеты сеять смерть и разрушения.

Сложите оружие! Немецкие собратья откроют вам путь на родину!

Сотоварищи из итальянских вооруженных сил!

В результате предательства Бадольо фашистская Италия и национал-социалистская Германия покинуты в их совместной великой борьбе.

В Греции сдача оружия армией Бадольо полностью закончена без кровопролития. Только дивизия «Аккуи» под командованием генерала Гандина, сторонника Бадольо, дислоцированная на островах Кефаллиния и Корфу и отрезанная таким образом от других территорий, отвергла предложение о мирной сдаче оружия и начала борьбу против своих немецких собратьев и итальянских фашистов.

Эта борьба абсолютно безнадежна: дивизия, разделенная на две части, окружена морем, отрезана от снабжения, лишена всякой возможности получить помощь от наших врагов.

Мы, немецкие собратья, не хотим этой борьбы. Поэтому мы предлагаем вам сложить оружие и вверить себя немецким гарнизонам на островах.

Тогда для вас, как и для других итальянских собратьев, откроется путь на родину.

Если же будет продолжаться нынешнее бессмысленное сопротивление, то вы в течение нескольких дней будете разгромлены и уничтожены превосходящими силами немецких войск, которые стягиваются против вас. Тот, кто тогда окажется в плену, не сможет больше вернуться на родину.

Поэтому, итальянские собратья, как только вы получите эту листовку, немедленно переходите к немцам.

Это — единственная возможность вашего спасения!

Генерал, командующий немецким армейским корпусом».

Листовки дождем сыпались на итальянские позиции; то был странный бумажный дождь, трепещущий и шуршащий, который косо падал с неба, когда самолеты были уже далеко.

Часть листовок, подхваченных воздушным потоком, летела параллельно земле; оказавшись над морем, листки, похожие уже не на дождь, а на стаю усталых птиц, садились на воды залива, где уже никто не мог подобрать их.

Альдо Пульизи вспомнил маленький одномоторный самолет, казалось, сделанный из жести, который в дни его отрочества летними утрами летал над людным пляжем; пилот высовывался из открытой кабины, — снизу видна была его голова в кожаном шлеме, — и бросал отдыхающим охапки рекламных объявлений. Те листочки тоже летели вниз, подхваченные порывами ветра; многие падали в море меж белых яхт, на пристань, а мальчишки с криками мчались на волнорез, пытаясь хватать их на лету.

Такое же море, в общем такая же вода, голубая и соленая; та же шелковая рябь на ней, та же прозрачность; а может быть, и те же самые рыбы, которые стаями гуляют по Средиземноморью от побережья к побережью.

Тот же густой солоновато-горький аромат в воздухе, соль, отлагающаяся на камнях; только там не было ни морских колодцев, ни известняковых скал, а лишь длинная полоса мелкого золотистого песка, которая терялась вдали в пыльце солнца и в белизне пены.

А сосны там были высокие, а не приземистые, как здесь, на Кефаллинии. Большие зонтичные пинии, пыльно-зеленого, словно выгоревшего цвета, вздымали к небу прямые колонны своих стволов, среди которых эхо звучало гулко, как в соборе.

Тот же свет, те же запахи, то же ленивое присутствие моря; вот и листовки стайками летят с неба на макушки деревьев и на берег; но не было там такого пустынного моря — неумолимо пустынного целыми днями. Там приходили на рейд серые военные корабли; они бросали якорь; к ним можно было подплыть на шлюпке, осмотреть их. Приходили торговые суда, груженные мраморными плитами и углем, застилая горизонт клубами дыма, у причала швартовались парусники с вымпелами на мачтах, их спущенные паруса со свистом падали на палубы. То море кипело жизнью, оно было многолюдным, проезжим, как городская площадь.

Здесь же с того дня, когда флотилия ушла в Бриндизи, море становилось все пустыннее, все теснее обступало Кефаллинию; это море перехватывало дыхание, на него не надо смотреть, иначе задохнуться можно.

Альдо Пульизи вновь перечитал листовку; читали и его артиллеристы, они посмеивались и шутили, чтобы скрыть страх. Капитан смотрел на своих солдат; теперь в них не было ничего крестьянского, они казались каким-то сплавом рабочих-механиков и первобытных воителей, сражающихся камнями и копьями, а не пушками. Притворно насмехаясь над немецкими угрозами, они явно ждали его слов; в их расширенных зрачках маячил призрак капитуляции, покорности, вспыхивал, но тут же гас огонек отчаянной, неосуществимой надежды.