Белый флаг над Кефаллинией - Марчелло Вентури

Повторялись не просто внутренние ощущения, но и зримые факты, например, пейзаж, дом среди леса, женщина на обочине дороги, какая-нибудь улица, голос. Этого было достаточно для головокружительного возвращения в прошлое.

Он глотнул воды из источника, взмахнул рукой, подал команду трогаться и зашагал вперед под еще темным ночным небом. И все это он уже неоднократно делал.

Мельница налево, тропинка, сырая лесная трава; выше — приблизившиеся горы, четко вырисовывающиеся в ясном свете звезд; и повсюду — присутствие врага, который может нанести удар. Так бывало бесчисленное множество раз.

И каждый раз необходимы были острое внимание, глаза, впивающиеся в темноту, напряженный слух, даже хорошее обоняние, чтобы, если потребуется, учуять врага; не оказаться застигнутым врасплох, чтобы начать убивать первым. Как на охоте.

Охота, или смертельное спортивное состязание с соблюдением графика по светящемуся циферблату хронометра: в 5 часов — атака вражеских позиций, в 6 часов — соединение с колонной майора фон Хиршфельда, в 7 часов — совместная операция против…

Сколько раз он уже разыгрывал такую партию? Игра началась для него на стадионе родного города, на четком ровном прямоугольнике, разграниченном двумя воротами, штрафными площадками, дорожкой; но он не сумел бы сказать, случилось ли это во времена его юности, или еще раньше. Он мог бы утверждать с уверенностью, что этот матч между ним и кем-то другим, между ним и неким врагом длился вечно. Для него было несомненно, что весь мир, начиная с того маленького стадиона, всегда кишел врагами.

Свет звезд тускнел, небо над восточной стороной острова побледнело. Кряж Дафни вырисовывался четким темным контуром на светлеющем горизонте; но дорога, вьющаяся меж сосен и олив, оставалась затененной и обманывала глаз игрой света и полутеней.

— Обер-лейтенант! — окликнул приглушенный голос; он тоже словно выплыл из памяти.

Карл Риттер остановился; остановилась и вся колонна. Он продвинулся немного вперед по мягкому игольчатому ковру сосняка и увидел с другой стороны дороги, прямо под террасой возделанной земли, итальянский лагерь. Он был расположен в оливковой роще и казался сверху маленьким, сбившимся в кучку; на опушке выстроились походные кухни; несколько не то лошадей, не то мулов — отсюда нельзя было разобрать, — стоя спали под оливами, неподвижные, как изваяния.

Карл Риттер подал знак, просто махнул рукой, в зелени леса этого было достаточно для того, чтобы его солдаты, словно выросшие из луговой травы, быстро рассыпались веером вокруг него.

Перед походными палатками, со стороны дороги, расхаживали двое часовых. Они остановились поговорить, но голосов не было слышно. Держа винтовки за плечами, они закурили и, присев на ограду, продолжали разговор, глядя, как разгорается заря над Занте.

Карл Риттер опустился на колени в траву; затаив дыхание, он готовился дать сигнал к атаке. Сейчас надо было прибегнуть к хитрости, напрячь, подстегнуть все чувства, превратиться, насколько возможно, в хищного зверя. Нужно было, чтобы накопленная ненависть не безрассудно вырвалась наружу, а, подчиняясь холодному расчету, превратилась бы в энергию, в высокую боеспособность.

Он поднялся, вытянул вперед руку, словно для того, чтобы мягко, без усилия нанести удар чему-то невидимому в воздухе, и заскользил по склону холма, держа автомат перед собой на уровне пояса; он слышал, как рядом с ним и сзади скатывается лавина ботинок, лиц, автоматов — та масса, частью которой он был и которая сопровождала его. Движущаяся железная стена сползала вместе с ним на вражеские палатки.

Он увидел лица часовых, обернувшихся на шорох среди сосен, успел уловить на этих лицах сначала изумление, потом страх, согнавший ночную сонливость. Казалось, они хотели что-то крикнуть и уже было открыли рот, но он не дал им времени. Он выстрелил. Стреляя, они ворвались во вражеский лагерь. Первыми вздыбились мулы, привязанные к оливам: они затопотали, шарахнувшись в стороны. Выступившие из полутьмы серые палатки огласились шумом, криками. В лагере вопили, ругались, не понимая, что происходит; солдаты выскакивали и падали ничком у выходов из палаток; некоторые, шатаясь, пробегали несколько шагов, полуголые, с всклокоченными волосами, выпученными глазами, протягивая вперед руки, словно ища опоры, падали, катились по земле и застывали, устремив остекленевший взгляд на ветви деревьев.

Кое-кто поднял руки вверх. Но Карл Риттер и его солдаты продолжали стрелять на бегу, пригибаясь между деревьев; они стреляли по всему, что двигалось, словно ослепленные вспышками, вырывавшимися из автоматных стволов.

«Хальт! Хальт!»

Офицер, старший по лагерю, встал перед немцами на краю террасы с поднятыми руками, что-то крича. Пристрелить его было бы легко, он представлял снизу такую удобную мишень. Но Карл Риттер остановился, застыли на месте и его стрелки, сжав автоматы; а в воздухе запахи леса и лугов заглушили запах горячего железа.

Итальянцы сдавались. Толпясь вокруг своего командира, враги сдавались ему, Карлу Риттеру, победителю, поднимая руки вверх в сиянии зари, расширявшемся, растекавшемся, словно белое пятно, все яснее обрисовывая контуры сосновых рощ, силуэты Дафни, кружево олив.

И это тоже — сдача врага ему, победителю, — происходило уже много раз. Много раз случалось ему наблюдать врага вблизи, после боя, в воцарившемся покое гор и долин. Лица врагов превращались тогда в лица обыкновенных людей: глаза, потемневшие от бессонницы, испуганные или усталые; почти все небриты; в сжатых губах — безмолвие поражения. Но эти, сегодняшние, были не просто врагами, а вчерашними товарищами по оружию; такой враг стоял на последней, самой низкой ступени в шкале врагов; больший враг, чем даже англо-американцы, чем русские, чем греки. Враг вне военных законов. Отдают ли себе отчет в этом итальянский офицер и его солдаты? Понимают ли они, какое предательство совершили за спиной немцев? Или они надеются, что, подняв руки вверх, проделав этот элементарный, международно признанный жест, они искупят свой позор, спасут свою шкуру?

Спасти свою шкуру — вот единственное, что важно итальянцам. Но на этот раз партия закончится несколько по-иному, чем матчи, разыгранные на других полях сражений. На этот раз пленных не будет.

Он выстроил пленных на дороге, ведущей к Дафни. Впереди — офицеры, а за ними — их войско, полуодетое, ободранное, кто в обмотках, кто сунул голые ноги в разбитые сапоги, часть солдат без гимнастерок, без рубах, в майках, либо голые до пояса. Обозники, которые не сопротивлялись бы ни минутой дольше, даже если не были бы застигнуты врасплох.

Карл Риттер сплюнул на дорогу и глотнул воды из фляги; но она оказалась теплой, а не прохладной, как в источнике. Ему хотелось пить, во рту был привкус пороха. Он посмотрел на ручные часы: шесть часов утра. Из моря с другой стороны острова встало солнце, озарив Дафни с противоположного склона. Отблески упали на южный склон, осветив дорогу. За ее изгибом открылось между скал узкое, длинное ущелье: известковые откосы, пучки вереска, дна не видно.

Карл Риттер скомандовал остановиться. Пленные находились как раз на повороте, в удобном положении для немецких солдат, оказавшихся или выше, или ниже их; позиция была удобной главным образом потому, что пленные стояли спиной к обрыву, как раз над ущельем. Можно открыть по ним перекрестный огонь с двух сторон, а трупы легко будет столкнуть в пропасть.

Карл Риттер выстрелил первым. Снова на лицах пленных выразилось изумление. Но ненадолго. В бессмысленной попытке к бегству офицеры и солдаты заметались, сшибали друг друга, спотыкались, падали; кто-то кричал, плакал. Потом среди сосен снова наступила тишина: солдаты поспешно очистили дорогу, и колонна продолжала свой путь вверх, к хребту Дафни.

Согласно графику марша, надо было добраться до самого верха и там, к восьми часам утра, разгромить врага, чтобы потом соединиться с тремя колоннами горных стрелков майора фон Хиршфельда. За это время те должны были продвинуться в долину Кузули, подавляя узлы возможного сопротивления итальянцев.

Дорога превратилась в горную тропу, карабкающуюся вверх резкими поворотами и большими прыжками среди зарослей ежевики и колючек. Холм порос кустами желтого дрока, сосны поредели. Карл Риттер, покручивая окуляры бинокля, медленно осмотрел ломаный гребень Дафни; они уже подобрались так близко, что, казалось, до итальянских солдат можно дотянуться рукой.

Солдаты 317 полка расхаживали взад и вперед по позиции, улыбались, болтали, казалось, бродили бесцельно, окутанные трагической тишиной, трагическим неведением, которое предшествует смерти. Карл Риттер ощутил во рту, кроме кислоты пороха и жжения жажды, неясный привкус черничного варенья, вернее, это был даже не привкус, а смутное желание. «Откуда бы это?» — рассеянно подумал он. Но и такое уже случалось неоднократно. Не обязательно черничное варенье, но что-нибудь в этом роде: неожиданно вспоминалась улица родного города, запах цветка, губы девушки, которую он целовал много лет назад.