Злые боги Нью-Йорка - Линдси Фэй

– Вы имеете в виду именно Лондон или… какие-то места далеко отсюда?

Мерси беззвучно усмехнулась.

– Видите ли, я думаю о Лондоне. О том, как пишу свою книгу в мансарде с витражным окном, а не в углу комнаты, когда удается сберечь полчаса. О том, как заполняю страницу за страницей и как все, что я когда-либо переживала, становится для меня ясным. Так же, как ясны для меня чувства… Дон Кихота, наверное. Вообразите, каково быть Дон Кихотом, с его бескрайними мечтами, не имея перед собой для объяснений книги Сервантеса. Вы утонете в этих чувствах. Их удается пережить только потому, что они записаны. И вот поэтому при первой же возможности мне хотелось бы поехать в Лондон. Потому что иногда, как сегодня, к примеру, мне бы хотелось иметь лучшую… лучшую карту своих чувств. Иначе мне не узнать их границы.

– Это было бы здорово, – согласился я. – Я думал, вы закончили двадцать глав.

– Уже двадцать две, хотя здесь писать нелегко, очень трудно уединиться. Но вы понимаете, о чем я говорю, мистер Уайлд? Что книги, по сути, картография?

– Чтение книги или ее создание?

– А это важно?

– Не знаю.

– Вы думаете, я слегка безумна?

– Нет, я всегда знал, что вы ощущаете мир подобным образом. Я только не знал, что изучать карты нужно в Лондоне.

Мерси закрыла глаза. Такой я ее еще не видел – уставшей, храброй, с расстроенными нервами, и это захватило еще кусок меня. Не представляю, откуда он взялся, мне казалось, все они уже давно завоеваны.

– Я говорил с вашим отцом, – медленно сказал я. – О ваших посещениях католиков.

Она распахнула глаза и судорожно вздохнула.

– Нет-нет, я не сказал ему. И я не собирался вас пугать, но разве правильно, что он не знает о ваших посещениях больных? Разве это честно?

Мерси прижала костяшки пальцев к губам и бессильно покачала головой.

– Это ни капельки не честно. Ни для кого – ни для меня, ни для папы, ни для ирландцев, которым нужна помощь. Я не могу рассматривать людей настолько… категорично, как он. Но если он узнает, куда я ходила, он очень расстроится, и по очень веским причинам. Он боится за меня. Я признательна, что вы ему не рассказали. Вы ничего не скажете?

– Нет. Хочу заметить, я считаю, вы правильно поступаете, – ответил я. – Мне невыносимо видеть вас в таких местах, но я не могу винить ирландца за жизнь в крошечном аду. И не думаю, что это Бог послал их туда.

Какую-то секунду Мерси очень пристально смотрела на меня, голубые глаза сияли, будто пытались прочесть мой затылок. Потом она встала.

– Мне пора возвращаться домой. Знаете, вы тоже очень храбро поступили, поразительно храбро. Но вы удивительный человек, мистер Уайлд.

Последняя фраза поставила меня в тупик.

– Я думал, вы уже очень неплохо меня знаете.

– О, конечно. Но, понимаете, меня поражает то, с чем вы не в состоянии справиться.

Она, задумавшись, закусила нижнюю губу.

– Вы пришли сюда, но не призвали меня к ответу. Вы не сказали мне отправляться домой. Не сказали, что хватит тратить время на газетчиков или посещать больных, – добавила она с мимолетной улыбкой, похожей на вздох. – Вы столько всего не можете сделать.

– Это весь список? – слегка ошарашенно спросил я.

– Ну, еще вы не назвали меня мисс Андерхилл, как стали звать после пожара. Но, может быть, вы только собираетесь?

Вашингтон-сквер вдруг стал огромным. Океаном травы и деревьев, и ни единого берега, чтобы остановить его, дать человеку понять, где он находится. Широкий ворот Мерси перекосился, сильнее открыв одно плечо. Но его не требовалось поправлять, он должен был остаться, где есть, частью опьяняющей нехватки уравновешенности. Как волосы, которые ни за что не желали ложиться на место.

– Будьте осторожны, когда пойдете домой, – сказал я. – Я еду в Гробницы, но скоро встречусь с вами. Мне нужно познакомить Клыка с мастером вспышек.

Мерси ждала. Но я ничего не добавил.

Тикающие секунды отмечало только слабое пение птиц. Потом она вежливо кивнула и пошла на юг, ее живые бледно-желтые юбки мели по мертвой желтой листве.

Люди говорят мне разное. Очень разное. О деньгах, о надеждах, факелом горящих во тьме, о злости, о грехах, когда они становятся слишком велики, как раковина, и человеку хочется вырваться из нее. Но ни разу еще сказанные слова не придавливали, а облегчали меня, подхватывали ветром. Может, я никогда не пойму Мерси, не ухвачу сказанное вскользь, не догадаюсь, о чем она думает. И все равно. Я готов пытаться годами, были ли бы только эти годы.

«Видите ли, я думаю о Лондоне».

Я понял, что тоже так могу. И потому тоже буду.

Глава 14

Таким образом, разрешая все церкви, мы защищаем не только те, чья религиозная вера и практика поддерживает принципы, на которых основана свободная терпимость, но и, что уникально, единственную церковь, католиков, которая основывает свою систему на уничтожении любой терпимости. Да, католикам разрешено работать в свете протестантской терпимости, и они взращивают свои планы и пользуются ими, чтобы потушить этот свет и уничтожить руки, его держащие.

Когда я появился в кабинете шефа Мэтселла в Гробницах, он был занят, писал. Я присел на указанный стул и принялся с интересом разглядывать комнату, которую этот удивительно впечатляющий человек подогнал под себя.

Восточную стену занимала, разумеется, карта Нью-Йорка, огромная и аккуратно вырисованная, с четко обозначенными округами. За столом виднелось одно из бесконечно высоких окон Гробниц, из которого в комнату сочился избыток вялого и пресного света. На столе не было ни единого документа. Похоже, одна задача за раз, однако вряд ли. Может, это связано с его небрежной, но напористой манерой сосредотачиваться на цели. Я узнал несколько заглавий на высоких книжных полках, они подтверждали слухи. Он читал обществоведческие труды радикалов и тексты, порожденные женщинами. Южная стена была посвящена политике: флаг, портреты отцов-основателей (Мэтселл начал с Вашингтона, своего тезки), висящее чучело орла, печать демократов. Я так увлекся, что когда он заговорил, я едва не свалился со стула.

– Мистер Уайлд, полицейское расследование в отношении девятнадцати тел закрыто.

– Что?

Я вскочил на ноги, едва сдержав какой-то ядовитую реплику.

– Утренняя статья лишила нас возможности продолжать. Не было никаких мертвых птенчиков. Нет никаких мертвых птенчиков. Вы патрульный Шестого округа, мистер Уайлд, и, пожалуйста, отныне заступайте на дежурство вовремя.

Неверие билось в моей голове, как церковный колокол над ухом. «Нет», – подумал я, потом: «Я защищал его, я говорил, что такого не случится, и вот…» А потом – пустота. Должно быть, со стороны мое глубочайшее потрясение выглядело на редкость уродливо: я стою, задыхаюсь, три четверти лица и все попытки, усилия, о которых он ничего не знает. Мальчишки-газетчики, бесчисленные люди, с которыми я говорил, Птичка, живущая у миссис Боэм. Он продолжал писать. Я чувствовал себя уличным псом – сначала поманили куском свежего мяса, а потом вышвырнули из мясной лавки.

– Держите, – сказал я, снимая медную звезду, положил ее на стол и направился к двери.

– Подождите.

– Я говорил нью-йоркцам, что до такого мы никогда не докатимся. Вы сделали меня лжецом, и…

– Мистер Уайлд, сядьте.

Мэтселл говорил негромко, но с властностью, насквозь пробившей мне голову. Потом посмотрел на меня, подняв бровь. Не знаю, почему, но я сел. Этот огромный, полный достоинства, свиноподобный человек, лицо которого прорезали, как железнодорожные пути, морщины, собирался мне что-то сказать. В зависимости от того, что он мне скажет, я решу, что ему ответить.

– Я пришел к выводу, мистер Уайлд. – Джордж Вашингтон Мэтселл нарочито положил перо рядом с листом бумаги. – Думаю, его содержание вас удивит. Знаете, что я пишу?

– Откуда мне знать?

Едва заметный намек на улыбку, но ее тут же унесло ветром в Баттери.

– Я пишу лексикон. Вам известно, что это такое?

– Словарь, – отрезал я. – Всего час назад я помогал спасти человека, которого собирались сжечь на костре, и все из-за безумного письма про двадцать мертвых птенчиков, которые теперь останутся неотомщенными. А вы рассказываете мне, что пишете словарь.

Шэф Мэтселл улыбнулся и стукнул гусиным пером по губам. Только раз.

– Такой большой город вмещает все виды людей. К сожалению, именно те, кто меньше всего уважает закон и порядок, создали свой особый язык, истоки которого теряются в тумане британской истории. То, что вы видите перед собой, – зачатки лексикона брызгального наречия. Если хотите, бандитский лексикон.

– Вряд ли вам понадобится моя помощь, вы слишком основательно знаете образ действий жуликов.