Скажи ее имя - Франсиско Голдман

▄

Валентина с Джимом заехали ко мне в гости, и я попросил их настроить компьютер так, чтобы он прокручивал фотографии Ауры — без нее я не мог справиться даже с самыми простыми компьютерными задачами, — и Валентина обнаружила у меня на ноутбуке более пяти сотен снимков Ауры.

Зачем тебе столько фотографий Ауры? — спросила она.

Потому что я любил ее, ответил я, и не мог ее не снимать.

Валентина обернулась к Джиму и сказала: почему у тебя в компьютере нет моих фотографий, как у Фрэнка?

Лицо Джима с присущей настоящему джентльмену невозмутимостью будто говорило: значит, фотографии на ноутбуке являются признаком любви, а дом в Грамерси-парке, в котором мы живем, нет?

Иногда по вечерам я встречался с Валентиной, Венди, Хулианой, чилийкой из Коламбии, и некоторыми другими нью-йоркскими друзьями Ауры — в соседних барах или других близлежащих заведениях, даже на Манхэттене. Они скучали по Ауре и через меня искали с ней связь так же, как я искал Ауру в них, всегда поддразнивая, подначивая и умоляя их рассказать о самых незначительных деталях и событиях ее жизни в их кругу. В первую зиму и первую весну после смерти Ауры перед поездкой в Берлин и особенно после моего оттуда возвращения столь сильное сближение с ними таило опасности и непредвиденные осложнения.

Валентина была северянкой, с длинными стройными ногами и идеальной осанкой прирожденной наездницы, с дерзким характером избалованной дочки богатого ранчеро. Вот только родители ее были учителями музыки и владели магазинчиком музыкальных инструментов в торговом центре в Монтеррее, а сама она проводила больше времени на тацполе, нежели с лошадьми. До Джима у нее было полно бойфрендов — все они как на подбор были обдолбанными рок-музыкантами с тягой к саморазрушению. Теперь она одевалась как богатенькая девочка-эмо, ее фантастические прически выглядели так, словно она только что вышла из самого крутого салона красоты Токио. Она была так же обаятельно говорлива, как и Аура, они заражали друг друга неудержимым детским весельем. Валентина называла Ауру — Рауа, а Аура Валентину — Навилента, они разговаривали и переписывались на выдуманном ими языке. Они любили друг друга, но и у их дружбы были острые грани, Аура временами опасалась на удивление резких слов Валентины. Она долго ее побаивалась, пока спустя несколько лет не поняла, что опасения напрасны. Валентина была умна, с ней было интересно, но, как и у большинства ньюйоркцев при деньгах, имевших отношение к миру искусства, ее разговоры крутились вокруг псевдо-интеллектуальных модных тем — это совершенно не значит, что они были пустыми или неумными, но в них она в основном придерживалась общепринятых точек зрения. Ее муж был одним из тех денежных мешков, что обитают в галереях Челси и Вильямсбурга, в рок-клубах и на площадках экспериментальной музыки и одеваются как престарелые панки, хотя и употребляют исключительно дорогое вино — я называл его «Старина Секс Пистол». Валентина не была счастлива в браке. Она постоянно пыталась разобраться с затянувшимся семейным кризисом. Она отчаянно хотела ребенка, но Джим, у которого было два взрослых сына от первого брака, был против. Мексиканке из среднего класса, приближающейся к сорокалетнему рубежу и так и не дописавшей диссертацию, было трудно даже задуматься о том, что придется отказаться от дома в Грамерси-парке стоимостью в двенадцать миллионов долларов и прочих привилегий: частных массажистов, инструкторов по йоге и пилатесу. Я обнаружил, что меня тянет к Валентине, я искал ее общества, страстно жаждал ее внимания. Я старался держаться к ней настолько близко, насколько это было возможно, заглядывал в ее лицо, пытался разжечь в ней ту же искру детской веселости, что пробегала между ней и Аурой, и если мне это удавалось, то я изумлялся мощи рождавшегося во мне желания: я как будто наедался сладкого, а когда возбуждение проходило, оказывался в полном ступоре.

Но Валентина иногда могла быть настолько бессердечной, что я даже заподозрил у нее легкую форму аутизма. Почему ты снова не можешь стать таким, каким ты был до встречи с Аурой? — спросила она меня в один из тех вечеров, когда мы сидели в очередном баре. Ее бестактность говорила о том, что у нее есть и другие пороки, и я поймал себя на мысли, что мечтаю и прикидываю, смогу ли я когда-нибудь переспать с ней. Было что-то странное в том, как Валентина возбуждала меня. Словно непонимание и неприятие стали для меня предпочтительнее, чем симпатия и сочувствие. Я осознал, что мне никогда не нравилось, чтобы люди были чуткими ко мне.

Еще меня раздражало, что Валентина считала, будто знает обо мне и Ауре какие-то нелицеприятные вещи, я понятия не имел, какие именно, но у меня были причины полагать, что это неправда. Я одновременно хотел и не хотел знать, что такого она, по ее мнению, знала.

Однажды вечером Аура вернулась домой после загула с Валентиной и, встав в позу раскаявшейся грешницы, — вернее, изображая таковую, театрально, комедийно имитируя горе, — она прижалась лбом к моей груди, в раскаянии начала биться об нее головой и пробормотала: я сказала Валентине ужасную вещь про наш с тобой брак, я наврала. Но я сказала это только потому, что Валентина так несчастлива с Джимом, и мне хотелось, чтобы ей стало легче. Я никогда больше так не сделаю, обещаю! Фрэнк, я ужасный человек?

Думаю, что именно из-за этой истории я иногда слышал насмешку в словах Валентины. Она любила напоминать мне, что ей знакомы такие грани личности Ауры, о которых я и не подозреваю, в любом случае ни у кого нет права узурпировать абсолютное знание о ком-либо — эта тема была коньком Валентины, — якобы в таком присвоении есть даже что-то фашистское. Когда мы спорили с друзьями Ауры, то невольно разделялись на лагеря: Венди с прохладцей поглядывала на импровизирующую Валентину и пыталась утешить горюющего вдовца несколько старомодным образом, ласково смотрела на меня распахнутыми глазами, говоря обходительно, поглаживая мою руку, пока я сидел, вскипая, в подчеркнутом безмолвии, а затем, очнувшись, говорил: безусловно, я хорошо знал Ауру, ты не можешь утверждать, что это не так. (Обходительность — la douceur — революционный подход XIX века к лечению сумасшедших «мягким обращением», о котором я узнал во время чтения истории психоанализа для романа Ауры.) Когда я рассказал Валентине, что поведала мне Аура — как наврала о нашем браке, чтобы утешить подругу, — оскорбленная и униженная, она выбежала из бара. С моей стороны было жестоко сказать ей такое. В тот вечер с нами была Хулиана. Я думал, что Хулиана пойдет за ней, но она осталась в баре, одним глотком допила бокал вина и заказала еще один. На нас накатила волна молчаливой меланхолии. Никогда раньше мы не оставались вдвоем. Я пил бурбон. Ох, Франсиско, Валентина так тоскует по Ауре, с приглушенным стоном выпалила Хулиана. Я знаю, никто не скучает по ней так, как ты, сказала она, но это не соревнование, Франсиско, нам всем не хватает Ауры, Валентина очень, очень сильно тоскует по ней. В отличие от Ауры, я не была лучшей подругой Валентины, и иногда я чувствую, что Валентина хочет, чтобы я заменила ей Ауру, но я не могу. У Хулианы были карие лисьи глаза с длинными загибающимися ресницами, темно-каштановые волосы обрамляли ее тонкое красивое лицо, завитками спадая на шею и плечи, мне это казалось невероятно притягательным. В такси по пути домой на Бруклинском мосту мне вспомнилось, как Аура порой смотрела из окна машины на открывающийся с высоты вид и вскрикивала от восторга. Мне вспомнился вечер, когда она вертелась вокруг своей оси на заднем сиденье, чтобы удобнее было смотреть из окна, она поджала ногу, платье задралось, обнажив внутреннюю сторону стройного бедра балерины, голая пятка высунулась из туфельки, огни моста и закат освещали Ауру словно вспышки молнии, и я чуть не сошел с ума от радостного возбуждения. В следующее мгновение я уже целовал Хулиану на заднем сиденье такси. Мы приехали к ней на Парк-слоуп и трахались до глубокой ночи, а потом снова с утра, как будто это что-то для нас значило. Обручальные кольца свисали на цепочке с моей шеи, звенели и лезли ей в лицо, и я видел, как она вздрагивает под ними. Она пахла не как Аура, ее кожа, ее губы, ее слюна; девочка в Берлине тоже не пахла как Аура; для меня ничего не изменилось. Еще до того как я встал тем утром с постели, я знал, что больше это не повторится. Зачем мы это сделали? — спросила Хулиана перед тем, как я ушел, и я неуверенно ответил: потому что нам обоим было одиноко, и мы оба тоскуем по Ауре.

Позже в тот же самый день я дожидался Валентину в небольшом парке в Вест-Виллидж, напротив того места, куда, как я знал, она дважды в неделю с трех тридцати до пяти ходила на уроки игры на арфе. Как только она вышла в своей оранжевой куртке до середины бедра, с отороченным мехом капюшоном, в солнечных очках, черных лосинах и высоких ботинках, я окликнул ее. Переходя улицу, она не выглядела удивленной. Я извинился за то, что наговорил в баре. Я держал в своих руках ее красивые, с аккуратным маникюром пальцы, учившиеся перебирать струны, целовал их один за другим, а потом целовал и губы. Мы стали говорить друг другу разные вещи, будто долго держали их в себе и только ждали подходящего момента. Это было безумие. Мы решили, что убежим вместе в Мексику, но не прямо сейчас, а через пару месяцев, когда после смерти Ауры пройдет год, и это не будет выглядеть столь ужасно. Да, тогда это не будет выглядеть столь ужасно. Мы прощались, целуясь как сумасшедшие, издавая какие-то восклицания в перерывах между вдохами: это действительно происходит? Она направилась на запад, словно шпион после конспиративной встречи. В нескольких кварталах была остановка линии А, и я поехал назад в Бруклин, по пути представляя себе, как она лежит в своей кровати за миллион долларов, раздвинув стройные бедра, и, пока я смотрю на нее, медленно мастурбирует ухоженными, гибкими пальцами арфистки. На следующий день я написал ей письмо, в котором сообщил, что, кроме извинений, ничто из сказанного вчера не было правдой. Потом мы долго спорили, чья это была идея — убежать в Мексику и кто первый произнес «спустя год, когда это не будет выглядеть столь ужасно». Почему все это произошло?