Тони и Сьюзен - Остин Райт

Она чувствовала себя обжуленной. Она завидовала Селене, не ценившей того, что имела, тогда как она, Сьюзен, была вынуждена это брать внаем. Она занималась своими делами — преподаванием, проверкой работ, покупкой продуктов, нося в себе такой заряд перешедшего от Селены электричества, что о скучном возвращении Эдварда думала с ужасом, как Золушка — о превращении бального платья в лохмотья. Прелесть волшебного секса с Арнольдом — не то чтобы он был такой уж великий любовник, просто сыграла роль сама ситуация или что-то еще; теперешней Сьюзен уже трудно вспомнить, как и объяснить, почему Арнольд казался ей столь неотразимым.

Переживая из-за Эдварда, она пыталась вспомнить, почему она его любила. Теперешней Сьюзен это еще труднее, потому что, когда она вышла за Арнольда, было важно сделать воспоминания об Эдварде как можно хуже. Она вспоминает, как пыталась отстроить его заново, словно разрушенный замок, складывая глыбы времени и мест, увековеченных любовью — ну, что-то вроде того, — замок, который вскоре будет разрушен повторно и навсегда. Ей вспоминаются угрызения совести, словно она отстраивала не только Эдварда, но и Эдгарс-лейн своего детства, или свою мать, или что-то в этом духе.

Что же пошло не так? Сьюзен не могла развестись с Эдвардом и выйти за Арнольда лишь ради того, чтобы узаконить постельное приключение. Ей было на что жаловаться. Она не рассчитывала, что Эдвард все бросит и заделается писателем, а она будет его содержать, зарабатывая преподаванием. Она не рассчитывала, что он на месяц уедет искать себя. Ей, Сьюзен, очень даже было от чего осатанеть — раз уж вам причины подавай.

С другой стороны, как вспоминает теперешняя Сьюзен, она, дабы сохранить статус-кво, обнаружила в себе и приголубила хрупкое чувство наподобие живого, а может плюшевого, зверька — нежность к Эдварду. Как в более поздние времена она при необходимости пестовала нежность к Арнольду. Поскольку нежность к Арнольду весьма напоминает нежность к Эдварду, эти два зверька, вероятно, суть один, должный называться нежность Сьюзен.

Арнольд и Сьюзен запланировали оргию перед возвращением Эдварда, но она сорвалась из-за перемены в Арнольдовом графике. Сьюзен провела вечер за уборкой квартиры. Ей надо было перестроиться на Эдварда, и тут не мешало бы быть при деле. Еще она была на грани паники, потому что у них не было плана, как встретиться снова, и она не знала, какая будущность их ждет. Они забыли это обсудить.

Потом вернулся Эдвард. Он позвонил с дороги, еще не из города, и прибыл к обеду. Рад, что дома, бедный Эдвард, очаровательная Сьюзен. Они выпили и поели, и она подумала, достанет ли ему экстрасенсорного восприятия, чтобы уловить глубинную перемену в их браке. Неверность жены. Недостало. Он был подавлен, он был подавлен перед отъездом и был подавлен до сих пор. Лес его подвел. У нее упало сердце. Он говорил так много, что сочувствовать было трудно, хотя она пыталась, как никогда раньше. У него ничего не вышло. Он выбросил все, что написал в домике. Что? Не в прямом смысле, оно в чемодане, но он выбросил это из головы.

Весь вечер, слушая его сетования, она думала: что будет, если он узнает. Он этого не заметил, ему было не до чего. Они легли в постель. Ее тревожило, что теперь она предпочитает манеру Арнольда, которая была нежнее и неторопливее Эдвардового истового пыхтения, но не бросала попыток предпочитать Эдварда и оживить любовь, ведь что ей еще оставалось?

Теперь она совсем не видела Арнольда, даже на лестнице. Никаких сигналов от него тоже не было. Неделю спустя она поняла, что вернулась Селена. Скрывая волнение, она рассказала Эдварду о Селенином разделочном ноже. Это надо было сделать — на случай огласки. Он проявил умеренный интерес.

Она решила, что молчание Арнольда означает конец их романа. Она сердито недоумевала, но поставила свою рассерженность на службу Эдварду. Посвятила себя его проблемам. Он был ей благодарен. Дело не в том, что он не писатель, объяснил он, он просто слишком спешит. Ему нужно пройти период незрелости. Она пыталась советовать, не задевая его чувств. Его чувства задевались легко. Он сделался очень возбудим и зависим. Откопал свои старые вещи и спросил, что у него не так со стилем. С выбором темы. «Говори начистоту», — сказал он, и она попыталась говорить начистоту, объяснить, что ее раздражало. Это было ошибкой. «Необязательно говорить настолько начистоту», — сказал он.

В глубине души (теперешняя Сьюзен это видит) ей хотелось, чтобы Эдвард сдался и занялся настоящим делом. Не то чтобы писательство было делом ненастоящим, но она думала, что Эдвард пленился романтической мечтой, соответствовать которой не мог. В душе он был так же буржуазен, как другие. У него был логический, организованный ум, она могла представить его отменно успешным руководителем чего-нибудь, а писательство казалось подцепленной где-то инфекцией тщеславия, задержавшей его рост. Она пыталась гнать эти мысли и чувствовала себя лицемеркой, произнося слова одобрения, которых он так жаждал. Однажды, когда он попросил ее говорить начистоту, не щадя его, она попробовала сказать. Она задала вопрос: достанет ли ему таланта на то, чего он хочет. «Надо ли тебе быть писателем?» — спросила она. Это было ошибкой. Он отреагировал так, словно она предложила ему покончить с собой. «Ты с тем же успехом могла бы попросить, чтобы я себя ослепил, — сказал он. Писать — это как видеть, — сказал он, — не писать — это слепота». Больше она этой ошибки не делала.

Записка от Арнольда ей в кабинет: «Просто хочу тебе сказать — Селена знает. Ничего страшного, все под контролем».

Селена знает. Это ставит вопросы. Арнольд рассказал, или она сама догадалась? Была ли сцена? Возникнут ли у Селены какие-нибудь новые мысли по поводу разделочного ножа? Как понимать тот факт, что это первое Арнольдово обращение к ней с тех пор, как вернулся Эдвард?

Вероятность того, что Эдвард тоже узнает, резко возросла. Они с Арнольдом могли бы сохранить все в тайне, но Селене это было незачем. Раздавленный неудачей Эдвард сидел за столом, будто заклеймив себя позором, а Сьюзен думала, что сделает Селена, когда на нее стих найдет. Ей даже не придется ничего говорить Эдварду, чтобы новость разошлась, как болезнь по плющу, и достигла даже затворников в состоянии депрессии.

Чтобы предупредить этот грозящий Эдварду удар, боль, утрату веры и ее, Сьюзен, постыдное унижение, ей нужно было признаться самой — тогда признание состоялось бы на ее условиях. Добровольное признание убедило бы его в том, что с этим покончено. Без тебя я слегка оступилась, гнет одиночества, видишь, я рассказываю тебе сама, по своей воле, чтобы ты знал, что можешь мне верить и доверять. Это не повторится.

Время шло. Наметить такие слова проще, чем сказать. Арнольд больше не давал о себе знать, и она подумала — может, обойдется? Они встретили Селену на лестнице. Сьюзен с Эдвардом поднимались, Селена спускалась. На нее Селена взглянула яростно, на Эдварда — по-другому, задумчиво. У Сьюзен перехватило дыхание. «В чем дело?» — спросил Эдвард. Да в тяжелых сумках с продуктами, которые они несли.

Как ему сказать, как смягчить признание? Чего она боялась? Ранить его чувства? Усугубить его подавленность? Толкнуть его к самоубийству? Ладно тебе, Сьюзен, не изображай уж такую добродетельность. Потерять его? Скорее — потерять лицо. Положение в доме. Он увидит ее в новом свете. Не говоря уже собственно о скандале, о бедламе, который начнется, если чувства вырвутся наружу.

Надо хотя бы заранее представлять, как будешь действовать. Она намеревалась не отходить от Эдварда. Любить его, поддерживать, быть смиренной. Идти на приступ, когда он окажется всего уязвимее: лежа раздетой рядом с ним в постели, накручивая волосы на нос, когда он отвлечется от своего наваждения и ему станет полегче. «Эдвард, любимый, я должна кое в чем признаться». Нет, не так в лоб. Сгладить: «Эдвард, дорогой, допустим, твоя жена…» И не так.

Не идти ни на какой приступ, окутать его любовью так, чтобы, пока она не скажет, он был уверен, что она просто не может сказать ничего плохого. За ланчем подойти к нему сзади, прижаться щекой к его щеке со словами: «Эдвард, милый мой, как же я тебя люблю».

Лучше всего — невзначай, посреди постороннего разговора. День за днем она наблюдает за Эдвардом и понимает, что он — говоря, жуя, держась за голову, стеная, рыгая — все еще не знает. Серьезная перемена впереди, последствия еще наступят.

Легче всего признаться, когда ты из-за чего-то рассердишься, — тогда инерция обиды сработает против его боли. Так в конце концов и вышло: посреди спора о писательстве, которое стало единственной темой их разговоров. Она сказала: «Господи, оставался бы ты на юридическом». Его ответ: «Когда ты так говоришь, ты как будто мне изменяешь».