Чужой 1917 год - August Flieger

— Ничего, братцы… Они еще заплатят мне за все… По максимальному курсу!!!

* * *

Немцы накатывали волнами, и мы яростно отбивались на пределе сил! В какой-то момент противник прорвался во вторую траншею, но вновь был отброшен.

Нас оставалось все меньше и меньше.

Вот пуля нашла немолодого степенного калужанина Дятлова.

Упал пронзенный штыком наш подрывник-любитель Белов. Когда немцев отбили, он был еще жив и Савка наклонился осмотреть его рану. Открыв глаза, раненый посмотрел на меня ясным взглядом и проговорил:

— Убили меня, вашбродь… Как есть — убили… Вы уж отпишите жене моей Евдокии, что так мол и так… — глаза умирающего закрылись, и он уронил голову на грудь…

И снова бой…

Автомат перегрелся и заклинил — я выхватил из кобуры 'браунинг'. Стрелял, командовал что-то, бросал гранаты, ругался…

Потом меня оглушило, и несколько минут я пребывал в окружении звенящей тишины. А кругом гибли люди…

Мой вестовой — добродушный увалень Палатов лег на гранату, спасая нас от неминуемой гибели. Другому вестовому — шустрому и плутоватому Жигуну сколком снаряда оторвало по локоть левую руку.

Я навалился на дрожащего от шока солдата и резво перетянул культю ремешком от бинокля, приговаривая: 'Давай, держись!', стараясь при этом не глядеть в его выпученные от ужаса и боли глаза. На обрубок руки смотреть было не так страшно…

Убило пулеметчика, и мне пришлось встать к 'максиму'. Размытые серые фигурки появлялись в прорези пулеметного щитка, так и норовя соскочить с мушки.

Я стрелял — фигурки пропадали, но потом снова возникали…

И я снова стрелял…

Огонь пулемета жег глаза, а в голове крутилось легендарное: 'В очередь, сукины дети! В очередь!'.

От вибрации руки почти не чувствовали рифленых рукояток 'максима' и казалось, что грохочущий, пышущий жаром станкач стал продолжением меня самого…

Савка, вставший ко мне вторым номером, что-то возбужденно кричал, указывая влево. Разворачиваю ствол и:

— Тра-та-та-та-та… Тра-та-та-та… — и только стреляные гильзы сыпятся из-под щитка…

— Вашбродь! Вашбродь!

— Цыц! Ленту гляди!!!

Фух… Отступили… Перерыв на обед?

К нашей группе пробились Акимкин с Гусевым и еще с полдюжины гренадер — почти все раненые, но с оружием в руках, и готовые сражаться до конца.

Я с некоторым облегчением уступил пулемет более опытным специалистам, сел на дно траншеи и перезарядил верный 'браунинг'…

Потом нас все-таки выбили из второй траншеи, но тут подошла двенадцатая рота и мы, контратаковав, полностью очистили окопы от немцев…

Тогда погиб мой 'почти что друг' прапорщик Платон Остроумов — пуля-дура ударила его в грудь… Он остановился, покачнулся, приложил руку к ране, поднес окровавленную ладонь к лицу и неловко, боком, повалился на дно траншеи.

* * *

Двенадцатая рота под командованием поручика Павлова заняла передовую траншею по фронту и изготовилась к обороне.

А остатки десятой роты собрались у нашего с Казимирским блиндажа.

Кругом разруха и смерть…

В полузасыпанной траншее вперемешку лежат трупы в русской и германской форме.

У входа, прислонившись плечом к стенке окопа, сидел самый молодой солдатик из нашего пополнения — курносый голубоглазый Лаврушка… Мертвый… На его бледном лице застыло удивленно-испуганное выражение…

В самом блиндаже среди убитых немцев, навалившись грудью на телефонный аппарат и сжимая в окровавленной руке наган с пустым барабаном, лежал унтер-связист Токмаков. Он до конца защищал свой узел связи от врагов…

Но были и живые: Акимкин с Воскресеньевым, Гусев, великан Степан Степанов с ручным пулеметом в руках, взводный унтер Рябинин с окровавленными бинтами на голове. Всего — двадцать пять человек.

В их числе, слава Богу, был и Кузьма Акимыч Лиходеев — грязный, в изорванной гимнастерке с красными от крови рукавами, но с задорно торчащими 'тараканьими' усами на закопченном лице…

Захотелось пить, но фляжка с разведенным вином была пуста. Я потряс ее над ухом, а потом недоуменно оглядел, ища повреждения.

Да нет — вроде цела. Дырок никаких нету…

Когда я успел все выпить?

В изнеможении я привалился к стенке траншеи.

Поскорей бы все кончилось…

Но потом была еще атака… И еще одна… И еще…

Двенадцатая рота отошла во вторую траншею — и снова вражеская атака. Ополоумевшие немцы прорвались и сюда — грянула рукопашная.

Я палил из двух пистолетов — 'браунинга' и 'парабела'. Савка прикрывал меня с дробовиком, еле успевая перезаряжаться. А когда он не успел и чумазый немец попытался пропороть меня штыком — пришлось вспомнить, чему меня учил старший сержант Костырев в учебке морской пехоты. То есть — отбить оружие в сторону и рукоятью разряженного пистолета в лицо, затем — коленом в живот…

Затем наступило короткое затишье, после которого немцы навалились на нас с новой силой…

Как раз тогда мой хозяйственный ординарец предложил забрать наши ранцы из блиндажа, а то как бы чего не вышло…

Это меня в конечном итоге и спасло…

Когда мы в очередной раз отступили под напором превосходящих сил противника, я и получил свою пулю.

Откуда она прилетела — Бог весть…

От несильного удара у меня перехватило дыхание…

Боли не было…

Я попытался сделать шаг, но земля вывернулась у меня из-под ног, и наступила темнота.

Заснул я на рассвете, когда солнце уже показалось из-за горизонта.

Хорошо заснул: легко, спокойно и без сновидений…

Проспал, однако, недолго — сестры милосердия разбудили, скоро утренний обход.

Никакой, понимаешь, врачебной этики! Сплошная конкретика…

Меня вообще весьма забавляло то положение, которое занимают в госпитальной структуре сестры милосердия. Дамы ухаживают за ранеными, помогая им сугубо в примитивно-бытовом плане: налить отвар, сделать компресс, поправить подушку или укрыть дополнительным одеялом. В остальном — эти замечательные представительницы прекрасного пола содействуют в написании писем, чтении книг, газет и тому подобной ерунде.

Всю грязную работу по уходу за ранеными выполняют санитары — в большинстве своем уже немолодые мужики-добровольцы. Фельдшера делают перевязки и уколы, а врачи оперируют и осуществляют общее руководство лечением.

Кстати, о перевязках!

Эти садисты, эти варвары в белых халатах, знать не знали, что для того чтобы приставший к телу бинт легче отходил, его надо намочить раствором перекиси водорода или, на худой конец — марганцовки. А эти упыри попросту рвали по живому.

Боль адская…

На третий раз я обложил 'фершалов' в три этажа с балконом и мезонином, упомянув всех их родственников до седьмого колена и их вольных и невольных сожителей из числа представителей животного мира. А потом огласил суть рацпредложения с пероксидом водорода и попросил впредь делать именно так — иначе я буду очень огорчен и прострелю коленки тому лечиле, который будет действовать по-старинке.

Консенсус был достигнут.

* * *

Ну вот, все суетятся, изображая бурную деятельность. Топочут по коридору, забегают в палаты, проверяя все ли на вид в порядке перед появлением профессора. Причем главное — это именно внешний вид, а остальное — издержки…

Наконец все затихает в ожидании.

Ага! Значит — начальство идет!

И точно — из коридора слышится голос профессора Болеслава Яновича Зелинского.

У меня даже как-то каламбур в стихах родился: 'И вот нас посетило медицинское светило…'

Наша очередь подойдет минимум через полчаса, потому как палата у нас четвертая, а Зелинский — дядечка на редкость дотошный, вплоть до занудности…

* * *

— Доброе утро, господа! — В дверях появился наш профессор в сопровождении свиты из врачей и сестер милосердия.

— Утро — добрым не бывает! — Буркнул я.

Не выспался потому что. И вообще! Не люблю, когда они вот так вот толпой вламываются — чувствуешь себя обитателем зоопарка. Однако поздороваться все-таки надо… Noblesse oblige:

— Здравствуйте, уважаемый Болеслав Янович!

— Ну-с, как вы себя чувствуете, господин прапорщик?

— Отвратительно! Но полон оптимизма!

— Ха-ха…Это очень трогательно, но хотелось бы услышать подробности. Особенно по первому пункту!

Мы с профессором, в некотором роде, пикируемся. С соблюдением всех приличий, естественно! Не знаю почему, но у меня на врачей всегда такая реакция — юмористическо-истерическая. Хорошо еще, когда у оппонента есть чувство юмора!

— Слабость, пульс учащенный, одышка, боли вот здесь и здесь… — Перечислил я. — То же самое, что и вчера.

— Василий Михайлович! — Обратился профессор непосредственно к моему лечащему врачу — доктору Исачкову. — Каково на ваш взгляд состояние раны?