Некрономикон - Говард Лавкрафт

Что именно произошло, было до бешенства невразумительно, и Джилман с Элвудом шепотом обменивались самыми дикими предположениями. Неужели Джилман, не отдавая себе отчета, добился в изучении пространства и его измерений большего, чем он думал? Неужели он действительно ускользнул из нашей сферы в места неведомые и невообразимые? Где побывал он — если побывал — в те демонически нездешние ночи? Ревущие сумеречные бездны — зеленый склон — опаляющая жаром терраса — тянущая силы звезд — круговерть абсолютного мрака — черный человек — грязный переулок и лестница, старая ведьма с клыкастым косматым страшилищем — купа пузырей и маленький многогранник — странный ожог — рана на запястье — необъяснимая фигурка — ноги в грязи — синие пятна на шее — россказни и страхи суеверных иностранцев — что все это значит? До каких пределов годится здесь здравый смысл и его законы?

В эту ночь им было не до сна, а на следующий день, засыпая на ходу, оба ушли с лекций. Было тридцатое апреля, и вместе с сумерками надвигался адский шабаш, которого боялись все иностранцы и суеверные старики. В шесть часов Мазуревич явился домой с сообщением, что, дескать, фабричные перешептываются, будто Вальпургиеву ночь будут справлять в темном овраге позади Мидоу-Хилл, где старый белый камень, возле которого почему-то ничего не растет. Некоторые даже обращались в полицию и советовали поискать исчезнувшего младенца Волейко, да только вряд ли это кто-нибудь сделает. Джо настаивал, чтобы молодой господин, этот бедняга, ходил в его никелевой цепочке с распятием, и, потакая малому, Джилман надел ее и опустил крест за ворот рубахи.

Поздно вечером оба юноши сидели, одолеваемые сном, который наводил на них своими молитвами наладчик станков с нижнего этажа. Клюя носом, Джилман прислушивался, и его сверхъестественно изощренный слух, казалось, напряженно ловил некий едва уловимый пугающий ропот помимо обыденных звуков древнего дома. Накатила скверная память о делах из «Некрономикона» и Черной книги, и он поймал себя на том, что раскачивается в гнусном ритме, который обычен лишь в самых черных ритуалах шабаша и который исходит из истока по ту сторону времени и пространства, постигаемых нами.

В эту минуту он осознал, к чему он прислушивается, — к дьявольскому распеву справляющих праздник в далекой темной долине. Откуда ему был ведом момент, когда Нахаб и его прислужник должны принести чашу, полную до краев, за которой последуют черный петух и черный козел? Он видел, что Элвуда сморил сон, попытался позвать его, разбудить, но что-то замкнуло ему рот. Он был не властен над собою. Неужели он все-таки расписался в книге черного человека?

Потом его воспаленный болезненный слух уловил далекое, доносимое ветром пение. Из-за дальних холмов, полей и улиц оно доносилось, но он его все же узнал. Должно быть, зажигают костры, начинается пляска. Как ему удержаться и не пойти? Что за тенета опутывают его? Математика — фольклор — дом со старой Кизайей и Темной Дженкин… и тут он увидел, что в стене рядом с его кушеткой — новый крысиный ход. На дальний распев и близкие псалмы Джо Мазуревича наложился иной звук — потаенное неотступное царапанье в перегородках. Он надеялся, что электричество не откажет. Тут он увидел клыкастое бородатое личико в крысиной дыре — окаянное личико, отмеченное разительным, глумливым сходством с лицом старой Кизайи, доосозналось ему, — и услышал тихую возню с дверной задвижкой.

Ревущие сумеречные бездны неслись перед ним, и он почувствовал себя совсем беспомощным в аморфной хватке купы переливчатых пузырей. Впереди мчался маленький радужный многогранник, и через все смерчеобразное средоточие пустоты отдавалась, нарастая и убыстряясь, смутная звуковая гармония, предвещавшая, казалось, некий неописуемый и невыносимый апогей. Он словно бы знал: грядет чудовищный взрыв Вальпургиевой вибрации, в космическом ритме которой соберутся все первосущие и абсолютные пространственно-временные бурления, что таятся за плотными материальными сферами и порой прорываются в мерных раскатах, неприметно проникая собою все порядки бытия и придавая грозную тайнознаменательность предначертанным свыше срокам, во всех мирах порождающим страх, и ничего кроме страха.

Но это все сгинуло в ту же секунду. Он снова был в стиснутом, залитом фиолетовым светом месте под крутым укосом стропил, с покатым полом, низкими полками древних книг, скамьей и столом, диковинными вещицами и треугольным проломом у стены. На столе лежала маленькая бледная фигурка — мальчик младенческого возраста, нагой и без сознания, — за столом же стояла склабящаяся чудовищная старуха, сжимая в правой руке причудливую рукоять сияющего ножа, а в левой — странных пропорций чашу из тусклого металла, покрытую удивительным резным орнаментом, и с хрупкими ручками по бокам. Ее ритуальный каркающий речитатив звучал на языке, которого Джилман не понимал, но который, однако, был ему чем-то знаком по осторожным ссылкам в «Некрономиконе».

Когда в глазах у него прояснилось, он увидел, как старая карга наклоняется, протягивает через стол пустую чашу, — и не владея собственными чувствами, подавшись далеко вперед, он обеими руками принял ее, причем заметив ее сравнительную легкость. В тот же самый миг отвратительная Темная Дженкин вылезла через край треугольного черного пролома слева от него. Карга жестом приказала ему держать чашу в определенном положении, сама же занесла так высоко, как только позволяла рука, гигантский причудливый нож над крошечной белеющей жертвой. Клыкастая косматая тварь принялась верещать продолжение ритуала, ведьма же отвратительно каркала в ответ. Джилман ощутил, как острое гложущее омерзение нарушило его умственный и эмоциональный столбняк, и легкая металлическая чаша дрогнула в его руках. Через секунду нож, начавший свое движение вниз, окончательно разрушил наваждение, Джилман выронил чашу с гулким, похожим на колокольный, звоном и, обезумевши, простер руку, чтобы остановить чудовищное деяние.

В один миг, двинувшись по наклонному полу, он обогнул стол и, вырвав нож из когтей старухи, со звоном его зашвырнул в узкий треугольный пролом. Однако в следующую минуту дело приняло другой оборот — убийственные когти теперь сомкнулись на его собственном горле; сморщенное лицо кривилось безумной яростью. Он почувствовал, как цепочка дешевого распятия врезается в шею, и в минуту опасности вдруг подумал, как вид самого креста подействует на злобную тварину. Ее сила превосходила человеческую, и она не прекращала его душить, но, слабея, он сунул руку за ворот, вытащил святой символ и, обрывая цепочку, стянул его с шеи.