Завтрак палача - Андрей Бинев

— Разумеется. Только без льда, пожалуйста, Dinner is served. Боюсь, у меня опять разболится горло.

— О! Кейт! Это твое слабое место! — сочувственно отозвалась Джулия и опять печально вздохнула. — Без льда, дорогой! Уж будь так добр.

Я быстро пошел к бару, а когда вернулся, их уже не было за столиком. Они не дождались своего скотча. Видимо, предпочли другой десерт. Это дело вкуса!

В дальнем углу ресторана, за ширмой, сейчас пусто. Наши постояльцы, хотя всегда находятся в состоянии конкуренции друг с другом по части цинизма, большой интимный стол за ширмой в несколько вульгарном ориентальском стиле с некоторых пор будто не замечают. Это потому, что люди, кем бы они ни были, как правило, суеверны, словно дикари.

Кто же займет стол двух мертвецов! Хотя стол к этому не имеет отношения. Но и я не без опасения прохожу рядом с ширмой, когда на моих руках поднос с заказом для того, кто расположился в относительном соседстве с этим местом.

Все потому, что здесь обычно коротали вечера покойная полька Ева Пиекносска и ее аргентинский друг Лукас-Хьяли. Это имя, а не имя и фамилия. Так же, как у финки Ритвы Рийтты.

Еве, когда она умерла, было сорок четыре года, а Лукасу-Хьяли, который умер через два дня после нее, — сорок восемь.

Они никогда не звали меня «Кушать подано» ни на одном языке. Они вообще никак меня не называли. Просто он кричал издалека: «Эй!» — и призывно махал рукой. Это меня немного обижало, и я про себя тоже сократил их до Лукаса и Евы. Плевать, как его назвали родители и какие у них были фамилии, даже если ее фамилия по-польски означала «красотка». Она и была настоящей польской красоткой — среднего роста, стройная, со светло-русой шевелюрой и изумрудно-зелеными глазами. Он тоже был хорош: не очень высокий, чуть полноватый, зато с густыми, слегка вьющимися глянцево-черными волосами и с кофейными глазами. Она была ярко выраженной светлокожей европейкой, а он — истинным латиноамериканским типом мужчины. Она — холодна и сдержанна, а он — темпераментен и демонстративно, даже, я бы сказал, агрессивно упрям.

Познакомились они здесь. Сошлись очень быстро: ледяной ручей и кипящий гейзер. Получился ничего себе бассейнчик. Как будто холодная вода согревалась горячей, а горячая остужалась холодной.

Ева Пиекносска

Кем она была, из какой семьи, я так никогда до конца и не узнал. Отец ее был не то военным врачом, не то стоматологом, а мать учительницей или, возможно, медицинской сестрой. Знаю точно, что Ева жила в Варшаве, была когда-то замужем, имела ребенка, который погиб с ее бывшим мужем в автомобильной катастрофе в Нижней Силезии. Он забрал у Евы малютку под Рождество и столкнулся в своем автомобиле недалеко от Вроцлава с туристическим автобусом из Минска. Шоссе якобы было обледенелым, скользким, будто смазанное бараньим жиром. Ева с самого начала не хотела отдавать ребенка, но бывший муж настоял. Очень хотел познакомить дитя со своей новой женой, ведущей актрисой Вроцлавского драматического театра, известного как Teatr Polski we Wrocławiu[16].

С этого страшного дня жизнь Евы остановилась и обледенела, как то вроцлавское шоссе. Нежная красота Евы стала столь же бессмысленной, как у спящей красавицы из сочинений братьев Гримм.

Все, что происходило с ней в дальнейшем, словно утопало в бесконечном тоскливом сне — ни чувств, ни сострадания, ни доверия к людям.

У нее еще со школьной скамьи оставалась лишь одна подруга — Магда, полная, болезненно близорукая одинокая женщина. Однажды Магда, на свое несчастье, решила, что она влюблена в их одноклассника Марека Божецкого. Марек был славным парнем, бойким журналистом в одной варшавской газете, где он отвечал за спортивную колонку. Но вот беда, Марек был давно и очень удачно женат на девушке из параллельной школьной группы Ирэне. У них было двое мальчишек-близнецов, а когда со своей страстью вдруг появилась из школьного прошлого толстая близорукая Магда, Ирэна была вновь беременна, на восьмом месяце.

Страсть в душе Магды вспыхнула, как рождественская елка от упавшей, почти уже прогоревшей свечи. Она стала преследовать Марека. Довела его и беременную Ирэну до нервного срыва. Они ссорились, орали друг на друга, хлопали дверями, а Магда продолжала трезвонить к ним, являться под окна, писать на снегу под их квартирой короткие слова о любви и верности чувству. Словом, вела себя как законченная идиотка.

У меня тоже была такая истеричная подружка, бывшая актриса из театра комедии. Ее оттуда уволили за несносный характер и взрывную экзальтированность. Оказывается, это даже там никому не нужно. А уж в жизни-то…

Я в ту пору встречался с женщиной, которую жаждал назвать когда-нибудь своей женой. Почти получилось, но вдруг под окнами квартиры, которую мы снимали в Сан-Паулу, появилась та дуреха. Она устроила нам грандиозный скандал с битьем стекол и даже с расцарапыванием капота машины моей невесты. Эта дура написала на нем все ругательства, какие знала. А знала она их даже больше меня.

Все дело в том, что я когда-то, за год до этого, затянул ее, на нетрезвую голову, в свою постель. Мы крутились в одной компании, я здорово напился, а она оказалась рядом. Никак не соглашалась пойти ко мне, и я в качестве самого решительного, даже, наверное, последнего аргумента сказал, что влюбился в нее с первого взгляда и хочу на ней жениться. Она задумалась на мгновение и тут же согласилась.

Честно скажу, девчонка была сладкая, страстная и на удивление умелая в самых интимных вещах. Грудь, попка, бедра, шея… Все как требуется. А уж как верещала подо мной! Я даже затыкал ей ладонью рот, а то она могла разбудить весь наш район. Потом я еще раз пять с ней покувыркался у меня дома. Но мы очень быстро стали ссориться, бешено, без всякой причины, даже без серьезных поводов орать друг на друга, и я однажды спустил ее с лестницы в чем мать родила, а следом кинул ей ее кружевные шмотки. Она со вкусом была, стильная. Вся в кружевах и в оригинальных тряпках, едва прикрывающих задницу и грудь. Это меня с самого начала и раззадорило.

Но вот, спустя год, она явилась к нам и испоганила новенький автомобиль моей невесты. Та сбежала от меня, забрав мою машину, и вскоре вышла замуж за отвязного парня из нашего района. Мне в отместку! Его через три месяца зарезали в драке в пивном пабе. Я тут ни при чем, хотя зарезал его один мой закадычный приятель, которому я рассказывал всю эту историю. Но я ведь не просил его пропороть того дурака.

А истеричка испарилась. Я потом полгода ездил на испохабленном автомобиле моей несостоявшейся невесты, а мысли той истеричной актрисульки обо мне и о моей невесте вызубрили назубок все в нашем и в двух соседних районах. Там было много оригинальных идей.

В случае с Магдой все окончилось не совсем так и все же немного похоже. Во всяком случае, что касается лестницы.

Когда она в очередной раз позвонила в дверь к Мареку и к Ирэне и плюнула Ирэне на беременный живот, Марек двинул ей по роже. У Магды ошеломленно распахнулись глаза, она зарыдала в голос и бросилась вниз по лестнице. Но толстушка не рассчитала траекторию своего движения и стремительно слетела по ступеням на два пролета.

Вызвали врачей. Они констатировали перелом ребер и ушиб ягодицы, а еще реактивное душевное состояние. То есть с головой у нее, оказывается, было совсем плохо. Ребра и ягодица зажили, а голова так и осталась прежней. С тех пор она раз в год укладывалась на месяц в психушку, а когда выходила, вновь позванивала Мареку. Так продолжалось лет пять, а однажды Магда открыла газовый вентиль в своей квартире и померла от отравления.

Я почему так подробно рассказывал о Магде, а потому, что она была единственной близкой подругой Евы, и с ней была совершенно нормальным человеком, искренне соболезновавшим ей по поводу смерти ребенка. После кончины Магды Ева окончательно ушла в себя. Она больше не жила, а просто дышала, спала, что-то ела, что-то делала в одном небольшом турагентстве. И все!

Наверное, она так бы и состарилась раньше времени — одна, вне жизни. Но однажды все вдруг изменилось.

Ее очень жалели в турагентстве, где Ева проводила почти все свое время. Она не знала, чем заняться вне стен скромного офиса, и никогда не отказывалась ни от работы в выходные дни, ни от поздних сидений за рабочим столом в будни, когда все разбегались и забывали все на свете, кроме себя. Как я уже сказал, ее жалели, но ею и пользовались ровно в той же пропорции.

Сначала хозяин агентства Ян Кремер попробовал по-своему принять участие в ее жизни — он корчил скорбную рожу и будто случайно касался то ее груди, то бедер, то шеи или длинных, изящных кистей рук. Она не обрывала его, не вскидывала с возмущением глаз, не поджимала обескровленных губ, а попросту не замечала этого, как если бы к ней прикасался неудобно положенный листок бумаги или кусочек провода от компьютера.