Верховья - Валентин Арсеньевич Николаев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Э-эх, последние молвашки остались у милашки!
Настасья, удивленная и польщенная озорной выходкой бригадира, оглянулась с улыбкой, но сердце ее кольнуло болью. Она хоть и не поняла жгонского слова, но неожиданное веселье бригадира сулило какую-то перемену. И она догадалась, какую.
Княжев уже твердо решил: «Теперь ничто не испортит дела. Дождь подержит воду дня два-три, а больше и не надо. Значит, скоро гуляй, душа, по лесам к дому!»
Второй день было тепло и безветрено. В неуловимом шепоте таяния снегов под монотонный говор текущих вод уже всюду совершалось святое дело продления жизни. И в самый глухой час ночи на обновленной, выглянувшей из-под снега земле в любовных муках бились под сухой шорох листвы и перьев на сумрачных полянах вальдшнепы, наполовину вылинявшие зайцы бегали по поляне даже среди бела дня. Ничуть не боясь людей, они играли, перебегали от одного пня к другому, не теряя друг дружку из виду. Еще с вечера в вершины старых сосен на край своего токовища слетались глухари и чутко задремывали под неусыпный говор вод. Задремывали до первого чуть приметного света на горизонте, чтобы уронить хрупкую дробь песни в сумрак влажного леса. А рядом, по старым сухим вершинам, выжидающе сидели дымчато-серые, почти белесые дикие голуби. И вслед за глухарями, едва оживало небо, горбясь и силясь нутром, начинали наперебой ухать на весь лес: «Ууу-ху!.. У-уу!..»
Собираясь в шалаш, Мишка хотел проснуться пораньше, среди ночи, чтобы снова поглядеть и послушать, что делается у картежников. Но вторую ночь просыпал напролет до самой побудки. Злился на себя, считал, что совсем обленился и днем работал без настроения. А тетерева каждое утро токовали все яростнее.
Ботяков больше не уходил в поселок. И однажды, выбрав момент, когда был короткий перекур после обеда, Мишка подошел к нему и спросил напрямик, что у них было тогда ночью.
— Княжев запретил играть, — зашептал Ботяков, прикрывая красной пятерней рот. — Мы уже на деньги начали, а он проснулся и увидел... А я тогда как раз спирту принес из поселка-то. Когда все уснули, мы и выпили. А Пеледову нельзя: припадошной. Он проиграл и разошелся спьяну-то. Как врезал по чайнику, и пена изо рта... Насилу уломали... — Ботяков улыбнулся и коротко махнул рукой. — Все, заглохло! Не говори ему об этом, не переносит, — и исподлобья, украдкой глянул на Пеледова. Но тот о чем-то говорил с Луковым и ничего не заметил.
А Мишке опять жалко сделалось Пеледова, а заодно и себя: «Почему так, почему всех хороших людей жизнь обижает?.. Зачем он пьет?» Но уже и не верилось как-то в то, что видел ночью: будто и не было ничего, а приснилось тогда. Мишка знал Пеледова на работе, в заливе, при разговоре и другого знать не хотел. Но уже нельзя было забыть и того, что рассказал Ботяков.
Земля на току все больше отдавала влажным густым паром, прелью мокрой травы и хвои — все больше кружила Старику голову, наполняла его весенним хмельным брожением. На поляне своей он навел-таки нужный порядок и теперь зорко следил за ним каждое утро... Хлопун, всю весну выводивший его из терпения, уже получил хорошую выволочку. Однако затеи своей так и не бросил. Он по-прежнему бестолково полоскал крыльями, перелетая с места на место краем поляны, но в центр залетать боялся. В центре тока хозяйничали Старик и Косохвостый. Они вдвоем почти ночью начинали ток и держали его дольше всех, до жаворонков.
Все больше слеталось на поляну молодых, еще не дравшихся тетеревов и осторожных неопытных тетерок. Молодежь держалась робко, почтительно, занимая свой край поляны. Иные совсем не ворковали, не распускали хвосты и крылья, а только ходили по траве, глядели вокруг и слушали, как поют старшие. Ближе всех держались к центру тока тетерки Желтая и Серая. Они-то больше всего и задорили Старика.
После грозы еще с ночи зыбился над поляной парной теплый туман. Старик вылетел на поляну позднее Косохвостого. Он сел подальше от того места, где его вчера до смерти напугал человек и оказался как раз тут, где уже расхаживали Желтая и Серая.
Поздно начав, Старик токовал дольше всех и в конце тока, когда почти все уже разлетелись, в туманной низинке меж двух сосенок спарился с Желтой тетерочкой.
Серая притихла поодаль, но вдруг призывно нежно закокала и низом, огибая вершины сосенок, полетела над поляной к лесу. Старик сорвался и кинулся за ней вдогонку.
Теперь только и слышалось повсюду: «Зачистка! Зачистка...» Говорили с возбуждением, с тем особым, обновленным настроением, которое охватывает людей одного дела перед последним решительным шагом, за которым следует свобода, новые места, дорога, ожидание дома...
По этому охватившему всех настроению казалось Мишке, что пойдет теперь все как праздник, как награда за однообразные тяжелые будни, которые все же оставили в душе тяжелый осадок. Нет, весновка оказалась не такой, какой видел он ее со слов деда, как рисовал в своем воображении. Она была и не хуже и не лучше, а оказалась сложнее, запутаннее, и всего в ней предусмотреть было никак невозможно.
И вот вроде все подходило к концу.
Два дня выкатывали бревна из кустов и ложбинок, куда набились они по большой воде. Это было намного труднее, чем сбрасывать их со штабелей.
Зато как вольно поплыли потом на кобылках вниз. Гикая, с ласковым матерком отталкивали от берегов последние бревна и провожали их вниз. Особенно такая работа была по душе Шмелю. В длинных разогнутых сапогах и рыжей лохматой шапке, он стоял на носу кобылки важно, как капитан.
— Давай вон в ту чапыгу заглянем? — спрашивал у него Луков. И Шмель, польщенный, что у него спрашивают, отвечал важно, то и дело вставляя (в угоду Лукову) жгонские словечки.
Луков слушал, довольно скалил зубы и, кряхтя, толкался через кусты так, что они трещали, подминаемые кобылкой. Шмель боязливо приседал, поворачивался к кустам задом, ежась, а. шапкой глаза.
Мишка с Пеледовым не видели, что делалось в верховье, и жизнь продолжалась у них своя, отдельная ото всех.
— Ну, мы теперь вроде друзья с тобой! — улыбался Пеледов,
