Король без завтрашнего дня - Кристоф Доннер

~ ~ ~

— Я хотел, чтобы папа приказал месье Шуазелю стрелять в тех людей в Варенне, которые помешали нам уехать в Монмеди. Я хотел, чтобы их убили, Боже меня прости… Но папа не отдавал никаких приказов, он был таким же, как раньше — усталым… Ему нужно было сказать всего одно слово, чтобы убили этих людей, но он ничего не сказал… Я тогда подумал: пусть бы он умер, тогда я бы стал королем и сказал вместо него: «Стреляйте! Стреляйте! Убейте их всех!» Но папа ничего не сказал, и нам пришлось возвращаться. И в каждом городе, повсюду, люди хотели нас убить, а тех, кто нас любил, кто просто хотел нас поприветствовать и побежал за каретой с криками «Ваши величества! Ваши величества!», стражники схватили и отрубили им головы, а потом показали головы нам… Мама плакала, и я тоже… А потом папа уснул, так крепко, что я подумал, что он умер. Я испугался и наклонился к его лицу; он дышал… Я положил голову ему на колени, пока мама говорила — она все время о чем-то говорила с революционерами, которые сели с нами в карету. Потом, кажется, я уснул, потому что мне показалось, что вокруг волки. Они просовывали головы в окна кареты и норовили своими зубами вцепиться маме в платье, но никто этого не замечал, — наверно, это был сон, и я закричал, чтобы проснуться. Мама была здесь, она разговаривала с революционерами, чтобы они нас не убили, а они смеялись, как голодные волки. Мама сказала, что это был просто плохой сон. «Это мы-то волки? — смеялись они, — что же этот малец нас так обижает?» Мама сказала, что хочет указать им путь разума, именно так и сказала: «Я хочу указать вам путь разума». А они сказали, что она будет висеть на фонаре, потому что захотела удрать. Папа сказал, что мы не хотели удрать, а потом снова появились волки, и мне приходилось все время широко раскрывать глаза, чтобы волки исчезли. Они все время щелкали зубами и хотели укусить маму, они ей не верили, но не убили ее потому, что она все еще оставалась королевой, или потому, что я там был. А потом они посадили меня на колени к месье Петиону, от него воняло, мне захотелось его убить, но я не мог, потому что мне не дали мою шпагу… Он гладил меня по голове, нюхал мои волосы и смеялся. Говорил, что я вкусно пахну.

~ ~ ~

Вернувшись в свои апартаменты в замке Тюильри, Людовик XVI написал в дневнике полный отчет о злополучной поездке:

«21, вторник — отправление из Парижа в полночь, прибытие в Варенн и остановка в одиннадцать часов вечера. 22 — отправление из Варенна в пять или шесть часов утра, завтрак в Сен-Менехольд, прибытие в Шалон в десять вечера, ужин и ночлег в старинном здании Интендантства. 23 — в одиннадцать с половиной утра прервали мессу, чтобы ускорить отъезд, завтрак в Шалоне, обед в Эпернейе, прибытие комиссаров Учредительного собрания в порт Венсон, в одиннадцать вечера заснул в кресле. 24 — отправление из Дормана в семь с половиной утра, обед в Ферре-су-Жуарр, в одиннадцать вечера — прибытие в Мо, ужин и ночлег в резиденции епископа.

Суббота, 25 — отправление из Мо в шесть с половиной утра, прибытие в Париж в восемь утра, без остановок по пути. Воскресенье, 26 — ничего примечательного. Месса в галерее. Сегодня понедельник, 28. Выпил молочную сыворотку».

Дневник Людовика XVI так никогда и не стал собранием охотничьих историй, как того хотелось бы королю.

Запись от 6 июня 1789 года: «Месса в девять вечера; молитва с явлением святых даров; погребение сына. Ни с кем не виделся».

Такое умолчание о серьезных вещах имеет нечто общее с поэзией, и выражение «ничего особенного» в дневнике короля наутро после 14 июля отнюдь не похоже на притворно-сдержанную охотничью похвальбу. «Ничего» Людовика XVI очень многозначительно, а фраза «ничего примечательного» после возвращения из Варенна лучше всяких излияний свидетельствует о полном крахе любых надежд.

Ничего примечательного. Месса. Молочная сыворотка. Такова жизнь этого человека, боявшегося людей и вещей и одновременно боявшегося об этом сказать. Этот король против собственной воли не преуспел ни в любви, ни в политике, и его дневник — это собрание всех его неудач. Склонившись над столом, занеся руку с пером над очередной страницей, он колеблется, формулируя мысли и вопросы, пытается определить по другим записям, что принесет очередной безнадежный день, и возвращается к чистым страницам, которые заполняет очередными фразами «ничего примечательного», характеризующими то, из чего состоит его жизнь.

26 июня 1791 года, когда Людовик XVI прикладывает лист промокательной бумаги к новой записи ни о чем и закрывает дневник, Эбер открывает свежий номер своей газеты следующим известием:

«Папаша Дюшен отныне становится регентом королевства — из-за глупости Жиля Капета, бывшего французского короля».

По прошествии трех месяцев после того, как он назначил мамашу Дюшен гувернанткой дофина, «бегство в Варенн» дало новую пищу его вдохновению.

«— И что же ты будешь делать, когда станешь регентом? — спрашивает мамаша Дюшен.

— Велю свернуть шеи всем этим бунтовщикам. Пусть народ сам вершит правосудие над подстрекателями и теми, кто за ними стоял, — пусть работает „трибунал фонаря“! Скоро не останется ни одного нарушителя закона, вернется изобилие и народ будет счастлив. Однако Жиль Капет закончит свою позорную жизнь у себя в норе, а его паскуда-жена сдохнет в Сальпетриере! Их сын будет воспитываться в труде и нужде, и ему придется полностью забыть о своем происхождении. Надеюсь, он вырастет достойным человеком и гражданином. Тогда сможет распоряжаться собой как захочет, я и слова поперек не скажу; но, чтоб он не натворил ошибок, придется-таки присматривать за ним — и тут уж лучше папаши Дюшена никого не найти! Вот так я собираюсь управлять государством; коли будут делать, как я скажу, будет нам всем счастье, а коли нет — то все пропадем к едрене-фене!»

Итак, у Эбера окончательно сформировалось убеждение в том, что король больше не нужен. Впрочем, вся Франция разделяла это убеждение — даже королева, которая писала Ферзену: «Будьте спокойны за нас — мы выжили» — как будто ничто кроме этого уже не имело значения. Но, по сути, Мария-Антуанетта была еще менее живой, чем носящая ее имя марионетка в кукольном театре папаши Дюшена.

— Как, вы все еще здесь! Что же, я никогда не смогу утолить жажду вашей кровью? Никогда не увижу ваши дворцы обращенными в руины? Никогда не пройду по вашим трупам? Никогда не проплыву в лодке из Парижа в Сен-Клу по реке из вашей крови?

Мария-Марионетта мотала головой и трясла своими украшениями, словно безумец — погремушками.

Появился король.

— Ах, папаша Дюшен, мой добрый друг!..

— Друг?! Какой я тебе друг, мудило ты гороховое? После такого удара в спину? Проклятый лицемер!

— Не забывай, что ты говоришь со своим королем!

— Это ты-то король? Ни хрена! Ты трус и дезертир. Со всех концов Франции слышны крики протеста — против тебя, против твоей гребаной Мессалины и всего твоего проклятого семейства! «Долой Капета!» — вот что кричат все добрые граждане.

При этих словах королева не выдержала и набросилась на папашу Дюшена:

— Мы не дадим вам времени исполнить ваши угрозы, проклятые канальи! Мы еще разобьем свой лагерь на ваших тупых башках, обещаю вам! На этот раз нас ждет удача! Я позову на подмогу моего брата Леопольда и королевского брата д’Артуа, и они вымостят мне дорогу в Париж вашими трупами! Я буду плясать на развалинах ваших домов! Да, клянусь, я не оставлю здесь камня на камне! Пусть я буду править пустыней, мне плевать! Лишь бы я увидела последнего француза при последнем издыхании, лишь бы уцелел мой драгоценный Трианон, моя малышка Полиньяк и еще парочка-другая шлюшек и евнухов, чтобы ублажали меня, когда мне вздумается!

Король пытался заставить королеву замолчать, но та не унималась и отталкивала его. Однако в конце концов он ее все же усмирил. Публика была в восторге. Занавес. Бурные аплодисменты.

На долю Эбера доставалось самое большое количество аплодисментов во всем Париже. Его газета побивала все рекорды продаж. Дети распевали на улице куплеты, прославляющие торговца печными трубами, который требовал того, чего все ждали — низложения короля, этого беглеца и предателя. Эбер хотел стать регентом — он уже и сам готов был поверить в собственную выдумку, как те современные комики, которые, вознесшись на вершину успеха, уже вполне серьезно считают себя равными президенту Франции — ибо правят умами всех веселящихся французов.

17 июля 1791 года толпа санкюлотов собралась на Марсовом поле, чтобы подписать петицию с требованием о низложении короля. Эбер тоже был среди них — возможно, он приложил руку и к составлению петиции.

Дантон, Демулены и Робеспьер были более осторожны. Они оказались правы, ибо все закончилось плохо: войска начали стрелять по толпе из ружей и пушек. Впоследствии так и не выяснилось, кто отдал такой приказ, был ли вообще отдан приказ и сколько было убитых — пятнадцать, пятьдесят или двести. Но как минимум один человек, слыша выстрелы, был доволен — Нормандец, юный дофин. Он прыгал на кровати и кричал: «Это война! Это война!» Он хотел возглавить батальон и вести его в бой против этих злодеев из Коммуны. Вооружившись своей шпагой, он поставит революцию на колени, укротит всех волков и прочих страшных зверей, которые преследовали его во снах, заставит их просить прощения, а потом всех простит, одного за другим, прежде чем отрубить им головы. Он был счастлив: наконец-то папа отдал приказ, он настоящий король, воин! Однако на самом деле бойня на Марсовом поле удивила и потрясла всех, начиная с самого Людовика XVI, который оплакивал бунтовщиков, требовавших его низвержения. В то же время эти события заставили короля волей-неволей встряхнуться. Людовик XVI чувствовал себя как ребенок, который наконец-то понял, как работает его заводная игрушка: он наконец правил, используя всю мощь своей власти — политической и полицейской. Историки называют этот недолгий период реакции «маленьким буржуазным террором». Пошла волна арестов, тюремных заключений, смертных приговоров. Клуб Кордельеров был разогнан, Дантон обратился в бегство, Марат как в воду канул, Робеспьер тоже укрылся от греха подальше. Об Эбере не было ни слуху ни духу — возможно, он был арестован вместе с другими газетчиками. «Папаша Дюшен» перестал издаваться, марионетки оставались запертыми в своем сундуке. Тишина воцарилась на улицах Парижа, и эта тишина была подлинным гимном контрреволюции.