Король без завтрашнего дня - Кристоф Доннер

Все, что было написано об этом ребенке, произошло буквально, слово в слово.

«— Впрочем, главное — как следует присматривать за мелким паршивцем, чтобы его не уволокли у нас из-под носа! Надо охранять всех наших Капетов, словно святые реликвии для изгнания бесов! Так что, жена, будь как курица на яйцах! Не позволяй никому приблизиться к цыпленку, а то он уже хлопает крыльями. Приучить его к нашим обычаям — это будет хороший удар для тех аристократишек, что уже тянут руки к дофину, собираясь его украсть.

— Пусть только попробуют! Я им глаза выцарапаю!

— Лучше выдрать им когти и залить в глотку свинец. Вот ведь сволочи! Это из-за них нам придется спрятать чертову королевскую семейку подальше — в Венсанскую башню, к примеру. Чтобы не приходилось держать ушки на макушке днем и ночью, может, и правда стоит отправить папашу, мамашу и молокососа под охрану стражников из предместья Сен-Антуан? Пусть они там живут, едят и пьют в свое удовольствие, но выходить — ни-ни!»

Однако Эбер и его санкюлоты придумали кое-что даже серьезнее Венсанской башни — тюрьму Тампль. Можно лишь изумляться тому, как смог Эбер предсказать двумя годами раньше все, что затем воплотилось в жизнь вплоть до мельчайших подробностей, — разлучение дофина с матерью и передачу его на воспитание чете Симон, с наказом промывать ему мозги идеями всеобщего равенства.

Как же Эберу это удалось?

Ответ прост: он всего лишь сформулировал в памфлете свое собственное желание, и этот сценарий показался ему таким удачным, что он решил его реализовать, забросив сочинительство ради действия. Теперь ему хотелось быть не герольдом санкюлотов, а их вождем. Говорят, слово «собака» не кусается; однако если сочинения Эбера не делают из него убийцу, они тем не менее разоблачают его как автора преступления.

Анри вернулся на свое место в огромном читальном зале, немного постояв в последних лучах солнца, проникавших сквозь широкие окна, уже потускневшие, в тщетной надежде согреться. Зал был пуст: недавно началась трансляция футбольного матча.

Писателей никогда не слушают, подумал Анри. Никогда не верят тому, что они говорят. Никто не думает, что Селин на самом деле был так зол на евреев, а маркиз де Сад так издевался над Жюстиной. А зря. Писатели на самом деле совершают все те мерзости, о которых пишут.

~ ~ ~

В начале 1791 года Эбер захотел стать регентом при маленьком дофине. Чтобы осуществить этот замысел, нужно было всего ничего: избавиться от короля и королевы. Однако на тот момент народ любил короля, и, следовательно, папаша Дюшен тоже его любил. В марте 1791 года он глубоко расстроился, узнав о болезни Людовика XVI:

«Черт, ничего-то мне теперь не в радость: вино кажется горьким, от табака меня тошнит. Мой король, мой славный король заболел!»

Однако все обошлось, и очередное заседание Учредительного собрания открыли чтением бюллетеня о здоровье короля: «Наступило улучшение, кашель стал реже, хрипы уменьшились, вернулся аппетит. Отправления желудка восстановились, моча обильная и лучшего качества».

Но месяцем позже, 17 апреля, папаша Дюшен сменил тон:

«Ну, месье Капет, теперь я тебя исключаю из гражданских списков, мать твою! Нет, ну надо же, как этот сукин сын нас одурачил! А я-то его любил, прощал все его недостатки!.. Сваливал всю вину на проходимцев, которые его окружали, — а в особенности на его женушку, которая, как всем известно, не стоит четырех собачьих подков!.. Все знают, что мы были добрыми приятелями! Но, черт тебя дери, теперь я не желаю иметь с тобой никаких дел! Только попроси меня теперь очистить трубы от ржавчины или дать совет — хрен тебе! Все, конец! Мое терпение лопнуло!»

Выражал ли Эбер уже существующие настроения или формировал их? Это как посмотреть. Во всяком случае, на следующий день после выхода этого грубого памфлета с обвинениями в адрес Людовика XVI королевскую карету, ехавшую в парк Сен-Клу, не выпустили за ограду Тюильри. Королевской семье запретили выходить за пределы дворца. Больше никаких прогулок на свежем воздухе. Короля подозревали в том, что он хотел сбежать за границу и возглавить войска австрийцев и французских аристократов-эмигрантов.

От этого Мария-Антуанетта заболела. Гнев душил ее. Людовик XVI, который прежде отказывался признавать себя узником, теперь тоже думал лишь об одном: о побеге.

Сожжение портрета папы римского посреди Пале-Рояль стало последней каплей. Людовик XVI принял план, который Ферзен предлагал ему вот уже несколько месяцев. Он выбрал именно этот план из десятков других, поскольку любовь Ферзена к Марии-Антуанетте служила прочной гарантией того, что на него можно положиться.

~ ~ ~

20 мая 1795 года состояние ребенка не улучшилось, и доктор Дезо распорядился перенести его на вершину башни, чтобы он смог подышать свежим воздухом. Мальчик не сопротивлялся. Он ни на минуту не выпускал руку доктора из своей руки. Его усадили в кресло и укутали пледами. Дезо попытался убедить дофина выпить микстуру, но тот снова отказался.

— В конце огромной книги по истории Франции вы опишете мою жизнь… заполните чистые страницы после моего отца… вы расскажете обо мне, и все будет кончено: у меня не будет детей, и когда я умру, после меня никого не останется.

— Вы не умрете, месье!

— Вы опишете всю мою жизнь в этой книге. Именно вы, мой аббат: вы знаете меня как никто другой, знаете все мои секреты.

Ребенок замолчал — его внимание привлекла стайка воробьев, прилетевших пить дождевую воду из небольшой лужицы. Он слабо улыбнулся.

— В тот вечер, после которого я вас больше не видел… накануне той ночи, когда мы уехали… Где вы были?.. Мне вас недоставало… Я плакал, думая о том, что с вами случилось что-то плохое… но теперь вы здесь, слава Богу… Когда вас нет, всегда все плохо… В ночь нашего отъезда, где вы были? Когда мама-королева пришла меня будить, я спросил о вас. Она сказала: «Мы отправляемся на войну, вы будете командовать батальоном». Я ей поверил и тут же вскочил. Я сказал: «Пусть мне принесут сапоги и шпагу». И начал прыгать на кровати, а мама сказала, чтобы я не шумел… Но разве на войну собираются в тишине? И вот, вместо того чтобы принести мне оружие, меня одели девчонкой. Я не хотел надевать платье, я хотел шпагу и Муфле. И еще хотел, чтобы вы были рядом. Я спросил, где вы, аббат, и где моя собачка. А мама сказала: «Никакого аббата и никакой собачки». Она была такой суровой. Она меня не любила… И мы побежали тайными коридорами, через множество дверей. Тереза отставала, потому что не умела как следует бегать. «Не толкайте меня!» — жаловалась она. А мама говорила: «Тише!» Потом мы вышли на улицу и вдоль стены дошли до фиакра. Граф Ферзен сидел на козлах, одетый кучером. Тетя Элизабет тоже была в каких-то чужих одежках… Она сказала, что это игра, но я знал, что никакая это не игра… Я подумал, что они хотят меня увезти, а вместо меня оставить какого-то другого мальчика. Но папаша Дюшен солгал: они просто хотели убежать вместе со мной. Фиакр тронулся… я забился вглубь, потому что не хотел, чтобы меня видели в девчачьем платье… У заставы Сен-Мартен все вышли из фиакра и пересели в большую дорожную карету. Я увидел, как мама обнимает графа Ферзена… Она много плакала… «Ну что ж, — сказал папа, — теперь можете больше не беспокоиться». Он вошел в карету, и мы поехали… Месье Ферзен ехал рядом с нами на красивой серой лошади. Он помахал мне рукой, потом еще и еще, чтобы я ему ответил… В конце концов я ему тоже помахал, и он исчез. Нужно сказать месье Ферзену, что я его прощаю, аббат! И всем остальным тоже, правда? Я должен быть великодушным… я прощаю, я всех прощаю. Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Где вы, аббат?..

— Я здесь, дитя мое. Вот моя рука.

— Я вас больше не вижу… Папа задернул занавес и сказал, что все прошло удачно… Он был счастлив, и я тоже, я его обнял, он посадил меня на колени… Я сказал: «Папа-король!» А он велел: «Не называй меня так, я месье Дюран. А мама — мадам Роше. А тебя зовут Аглая». Я сказал: «Нет, я не хочу, чтобы меня звали как девочку!» «Я надеюсь, что все наши страдания не окажутся напрасными», — сказала мама. «Вот увидите, — сказал папа, — как только я снова усядусь на коня, все будет совсем по-другому». Потом засмеялся и добавил: «Представляю, какая будет физиономия у Лафайета, когда он узнает!» Тогда мы все стали смеяться и гримасничать, изображая месье Лафайета… Я сказал папе, что хочу пойти на войну вместе с ним, когда мы прибудем в Монмеди. Но он сказал, что никакой войны не будет и что восторжествует разум. «Спите, — сказал он мне, — когда вы проснетесь, История снова войдет в свое русло». И крепко прижал меня к себе.

~ ~ ~

— Я хотел, чтобы папа приказал месье Шуазелю стрелять в тех людей в Варенне, которые помешали нам уехать в Монмеди. Я хотел, чтобы их убили, Боже меня прости… Но папа не отдавал никаких приказов, он был таким же, как раньше — усталым… Ему нужно было сказать всего одно слово, чтобы убили этих людей, но он ничего не сказал… Я тогда подумал: пусть бы он умер, тогда я бы стал королем и сказал вместо него: «Стреляйте! Стреляйте! Убейте их всех!» Но папа ничего не сказал, и нам пришлось возвращаться. И в каждом городе, повсюду, люди хотели нас убить, а тех, кто нас любил, кто просто хотел нас поприветствовать и побежал за каретой с криками «Ваши величества! Ваши величества!», стражники схватили и отрубили им головы, а потом показали головы нам… Мама плакала, и я тоже… А потом папа уснул, так крепко, что я подумал, что он умер. Я испугался и наклонился к его лицу; он дышал… Я положил голову ему на колени, пока мама говорила — она все время о чем-то говорила с революционерами, которые сели с нами в карету. Потом, кажется, я уснул, потому что мне показалось, что вокруг волки. Они просовывали головы в окна кареты и норовили своими зубами вцепиться маме в платье, но никто этого не замечал, — наверно, это был сон, и я закричал, чтобы проснуться. Мама была здесь, она разговаривала с революционерами, чтобы они нас не убили, а они смеялись, как голодные волки. Мама сказала, что это был просто плохой сон. «Это мы-то волки? — смеялись они, — что же этот малец нас так обижает?» Мама сказала, что хочет указать им путь разума, именно так и сказала: «Я хочу указать вам путь разума». А они сказали, что она будет висеть на фонаре, потому что захотела удрать. Папа сказал, что мы не хотели удрать, а потом снова появились волки, и мне приходилось все время широко раскрывать глаза, чтобы волки исчезли. Они все время щелкали зубами и хотели укусить маму, они ей не верили, но не убили ее потому, что она все еще оставалась королевой, или потому, что я там был. А потом они посадили меня на колени к месье Петиону, от него воняло, мне захотелось его убить, но я не мог, потому что мне не дали мою шпагу… Он гладил меня по голове, нюхал мои волосы и смеялся. Говорил, что я вкусно пахну.