Земля воды - Грэм Свифт

Сказано едко, со злостью, с болью, с отчаянием и разочарованием – моей учительской уравновешенности как не бывало, и я уже иду обратно по ближнему к учительскому столу проходу.

Вот – вот он, твой шанс.

«Прайс, мне иногда кажется, что тебя что-то… беспокоит. О чем даже и близко речи у нас не идет. Что мы все время говорим не о том. Если я могу…»

Рука поднялась – но не для риторического жеста. Рука поднялась, почти неосознанно, чтобы тронуть Прайса за плечо.

На секунду в выражении его лица проскальзывает смятение, потом лицо застывает, готовность перейти в контратаку, вызов. Я разворачиваюсь, отступаю, иду обратно, между партами.

«В смысле, если я чем-то могу помочь…»

Остановка у окна. Взгляд в темноту. Молчание.

«Не знаю, сэр. Вы думаете, история, помогает?»

«Прайс?»

«То есть – я не понял этой фразы „если я могу помочь“. Я не знал, что такие вещи предусмотрены учебным планом».

Все, к черту, себе дороже: пусть катится куда глаза глядят.

Его фигура, у меня за спиной, отраженная в окне. Стоя у стола, где обычно я сам стою лицом к лицу с классом. Призрак школьника, застывшего на месте своего учителя перед призрачным классом, плывет в заоконной мгле…

Как же быстро мы забываем, каково оно, вот так-то. Когда тебе шестнадцать лет и ты плывешь… Как быстро мы забываем. Как судорожно мы цепляемся за учебный план. Покуда…

(Прайс, уж я-то не без задней мысли.)

«Ладно. Ты совершенно прав. Предложения помощи не значатся в учебном плане. И давай забудем о моей выходящей за всякие рамки попытке проявить заботу. С другой стороны, я оставил тебя после уроков не для того, чтобы читать тебе дополнительные лекции. Я все еще жду объяснений».

Все так же, спиной к нему. Он медленно идет в глубь класса, как если бы и впрямь (минутная иллюзия с моей стороны?) почувствовал за меня беспокойство. Люди, стоящие у окон третьего этажа…

«Итак?»

Неправильно выбрал время. Он останавливается. Я оборачиваюсь.

«Вы знаете, сэр, в чем ваша беда? Вы зациклились на объяснениях. Объясняете, объясняете. Все должно иметь свое объяснение».

Человеческий инстинкт, Прайс. Приходит с опытом…

«Но ведь ты же сам сказал: объясняете тоже…»

«Потому что я могу обойтись безо всяких объяснений…»

Лицо вдруг дергается, искажается совершенно.

«Потому что мне не нужны объяснения…»

Голос дрожит. Он явно пытается вытолкнуть некий перл, ключевую фразу. Берег напоследок?

«Потому что объяснение – это способ проходить мимо фактов, делая при этом вид, что ты подбираешься к ним поближе…»

Молодчина, Прайс. Глубоко, весьма глубоко. Так и просится в Призовую Книгу Афоризмов Прайса. Но это перепуганное лицо?..

«А люди пускаются в объяснения только тогда, когда у них все идет насмарку, разве не так, а не тогда, когда они правы? И чем больше слушаешь всяких объяснений, тем больше тебе сдается: крепко же мы, должно быть, влипли, если столько всего приходится объяснять».

Молчание. Румянец под мертвенно-бледной боевой раскраской. Глаза горят, потом гаснут.

Он смотрит на часы.

«Я уже могу идти, сэр? Время позднее».

Итак, послание обнародовано. Итак. Не по этой ли причине ты и явился на мое маленькое дисциплинарное рандеву? Бросить Вызов. Манифест классного оратора, делегата и ходока. Прайсово Объяснение Объяснения. Пусть старичок Крики потрудит мозги. А он потрудит. Он уже…

«Да, время позднее».

«Так я могу идти?»

«Прайс, я…» (Но рука остается на месте.) «Да, ты свободен».

Он решительно, демонстративно идет к двери. Прежде чем выйти, оборачивается:

«Ну, увидимся на завтрашнем уроке».

21

AUX ARMES [34]

На котором Оратор и Делегат, вернувшийся из ставки Деспота, окруженный (моя тактическая ошибка) аурой героя и мученика, заслуживает всеобщий почет и внимание. Становится центром смутного мельтешения. Ну и что он сказал? А ты что сказал? И какой он, кстати, когда возьмешь его за жабры? Он что, на самом деле – ну, сам знаешь – немного того?..

На котором сплошь одни перешептывания и шевеления. Дух безрассудной смелости. На котором весь класс как-то разом устал ото всех этих нудных копаний в причинах, предпосылках; от аналитических разборов. Объяснение, объяснение. Разговоры, разговоры. Национальная Ассамблея; почему она появилась; ее состав; исполнители главных ролей. Дебаты по конституции; диалог; риторика и реальность; теория и практика; история и лицедейство…

Эй, постойте, а мы-то думали, революция – это действие. Это баррикады и кровь. Как насчет всего этого?

Видишь, как ты их всех завел, Прайс. Как ты их подначил. И что, за правое дело? Против Истории? Учебного плана? Но дело-то не в самом учебном плане, а в том, что он слишком долго не дает пас, никак не доберется до самого интересного. Школьникам подавай сражения и казни. (Мне тоже когда-то, во времена чернильно-черной школьной формы.)

Так чего ты добивался, Прайс? К черту прошлое. Но – ты видишь, как им всем нужны старые, старые как мир истории. Видишь, как они рванули – и не они первые – разносить по камушку большую злую легендарную Бастилию. Действие и атавизм. Доставайте поскорей костюмы. Когда история дает модель протеста в натуральную величину…

Оратор и Делегат молчит среди общего ропота. Внимательно следит за учителем. Парадоксы революции: если наш предмет революция, как ты против нее восстанешь? Когда прошлое пытается свести с собою счеты, как ты будешь сводить счеты с прошлым? Это перекошенное лицо. На следующем уроке (Декларация прав человека) он вбросит, выждав нужное время, конец света.

Но – как насчет баррикад и кровопролития? А насчет гильотин? Ну, давайте.

Значит, вам подавай драму? Вам подавай действие? Вам подавай апокалипсическую нотку? Тогда позвольте рассказать вам

22

ОБ ЭЛЕ «КОРОНАЦИЯ»

Он возвращается в Кесслинг-холл, пивовар по профессии, политик по внезапному и ложному порыву. Пивовар – тот, кто заставляет бродить сусло.

На выборах в январе 1910 года мой дед набирает всего тысячу сто голосов и, несмотря на имя и на все преимущества местного уроженца, уступает явному аутсайдеру, чужаку, Джону Сайксу из Йоркшира, который, учуяв легкую поживу, мигом ввязался в драку и был вознагражден местом члена парламента от консервативной партии, хотя и при либеральном правительстве. Дед принимает поражение, хотя он, может статься, ничего другого и не ждал; уже приговорив себя к роли политической Кассандры и к потере вложенных в избирательную кампанию средств.

Однако он готов принять поражение, но не бездействие. Он ждет возможности дать людям то, чего они жаждут.

И такая возможность ему представляется летом 1911 года.

Летом 1911 года, как вы все прекрасно знаете, если выучили в свое время наизусть британских монархов со всеми их датами, старый добрый бродяга король Эдвард умер, а на престол взошел примерный семьянин – но все ж таки король и император – Георг V. А когда король восходит на престол, должна быть коронация, чтобы дать людям повод лишний раз порадоваться и выплеснуть верноподданнический пыл.

И какая редкая удача, тютелька в тютельку, что подобный случай представился в такое время. Когда программа строительства дредноутов [35] даже при либеральном правительстве, была удвоена; когда кайзер допускал в Европе одну неосторожность за другой; когда британцы вошли во второе, судьбоносное десятилетие двадцатого века.

В июне 1911 года, когда весь Гилдси готовился к коронации Георга V, когда вывешивались флаги, раскладывались костры, высаживались поздравительные надписи из цветов и обсуждались программы банкетов, мой дед, мрачный и не любимый в народе городской пивовар, предложил внести свой собственный вклад в празднество, поставив для него новый, специально в честь этой даты выпущенный сорт бутылочного эля, названный, в полном соответствии с поводом, «Коронация»; первая тысяча бутылок разойдется бесплатно, но ни единая капля не должна попасть на уста жителей Гилдси, покуда сам акт коронации не будет произведен.

Хотя оно уже и прежде попадало, в форме, известной под незамысловатым именем «Особого», на уста моего деда. И не исключено, что также и на входящие в самый сок и цвет уста Хелен Аткинсон, моей матери.

Согретые патриотическим пылом и размякшие от духа общенационального примирения (раз уж такое дело, и сварливый пивовар тоже имеет право сказать свое Боже, Храни Короля, как и всякий нормальный человек), горожане решили на время забыть о своих распрях с Эрнестом Аткинсоном. Такой славный день на носу. Им пришли на память иные времена, когда в особо торжественных случаях их до отвала поили славным пивом; пришли на память «Бриллиантовый» и «Золотой юбилей» и даже «Гранд-51», а за ними и те далекие безмятежные деньки, когда фортуна дарила город ласковым своим вниманием. Неужто эти дни ушли навеки? И нельзя ли присовокупить к празднованию общегосударственного события – Эрнест Аткинсон отважился внести предложение на заседании оргкомитета по проведению Торжеств, ни словом не обмолвившись о политике, но, правда, не без странного этакого огонька в глазах – событие местного масштаба? Ибо разве не ровно сто лет тому назад, или почти сто лет тому назад, добавил он, и огонек в глазах сверкнул еще более странно, Томас Аткинсон получил наконец, несмотря на все препоны (неловкие смешки отдельных членов комитета) отдельных местных клик, права на Лимское навигационное товарищество, тем самым дав начало процессу, благодаря которому сей некогда заштатный фенлендский городишко занял свое достойное место на карте страны – если уж, да что там, и не на карте мира?