Девятое имя Кардинены - Татьяна Мудрая

— Мне отвечать и на этот вопрос? — спросила она упавшим голосом.

— Нет, он для того, чтобы ты поразмыслила. И не это главное. Оддисена интересует нас постольку поскольку. Мы не Черное Братство, как нас обзывают, не изгои — мы целая страна, которая хочет по-своему пахнуть.

— И похоже, что гашишем, — отпарировала она.

Стагир бросился с места, закогтил ее плечо:

— Наркотики шли через нас, это правда, но в месте назначения их перехватывала по нашей же скрытой наводке британская или бельгийская полиция. Или их нейтрализовали менее подозрительным способом. С этим покончено. Мы шли на этот позор ради связи с той частью Оддисены.

Она не удержалась от смешка. Нелепая картина: обе враждующие добродетели потворствуют чужому пороку вместо того, чтобы попытаться установить между собою прямой и честный контакт!

— Не смейся! Гляди: кахан Абдалла привез сюда то, что мы задолжали твоей части Братства. Не сумел передать.

Стагир взял из шкафа коробку и открыл перед ее глазами. Круглые зеленовато-желтые капельки в полупрозрачной оболочке. Действительно, как валидол или… конфеты.

— Диксен.

— Пробовала? Впрочем, мы уже договорились, что ты была в тамошнем Братстве, а значит — клятвенник.

— Ни до чего мы ни договаривались, — она рассеянно перебирала капсулы, поднося к лицу, к самым губам.

— Осторожнее. Ты знаешь, что мы туда добавляем и зачем?

— Ничего не смыслю в химии. Я, поверишь ли, языковед.

— Отраву. Половину критической дозы. Чтобы ваши прыткие «братцы» или «красные всадники» не додумались сделать из диксена идеальное средство для допросов. Уж это не в пример легче, чем поправлять тех, кто сел на иглу.

Захлопнул коробку, оценивая сидящую перед ним женщину взглядом.

— У меня крепкое сердце и ясная голова, — сказала Киншем. — Тебя именно это волнует? Или, может быть, ты прикидываешь, как получить ответ сразу на всю твою былую риторику?

— Ты не побоишься?

— В жизни ничего не боялась.

У него чуть дернулся уголок рта. Вынул из того же шкафчика что-то вроде пистолета со стеклянной капсулой внутри, положил ей на колени.

— Безыгольный шприц для подкожных впрыскиваний. Это не на пять, а минимум на двадцать минут. Расстегни ворот, вынь заколки из волос и сразу ложись на пол. Действует почти мгновенно.

…Невиданная боль. Геенна, в которой нет ни времени, ни места, пламя, где растворяются кости, сердце, мозг, разум… Черные шарики, из которых состоит твое естество — они барахтаются в лаве, тянут отростки через оранжевое. Хватит. Прикажи им взять друг друга за руки. Она видит, как черные сбиваются в клубки, растягиваются лентой, эти нити накрывают, отдаляют пламя. Цепь. Решетка. Стена. Скорее! Красно-оранжевое пригасло, гаснет совсем. И тут из черного выплескивается зеленое, цвета весенней травы; боль — камень под его покрывалом, который обволакивают поющие струны. Не касаться, только не касаться! Черная пустота — это больше не я, я вовне, это мой юный голос, это Хрейа поет вокруг меня о любви бессмертной. Черная дыра втягивает зеленый мир, но это не страшно, в ней рождаются иные цвета… И вдруг — точно хлопок, и вселенные снова меняются местами.

— Ну, как это ты… — Стагир наклоняется над нею, чуть улыбаясь: она впервые видит, как он не хохочет, не ухмыляется, а именно улыбается смущенно. — Я тебе сейчас антидот вколол, сам испугался до смерти. Сначала было нормально, у нас это называется «держаться на плаву».

— На плаву? В сухой степи? Фу, Стагир, у меня всякое соображение отшибло.

— Попросту — не орать, не брыкаться и понемногу собирать свою волю, чтобы не пойти вразнос. А у тебя после всего пошла неадекватная реакция. Будто провал в незнаемое. Сердце и дыхание чуть не на нуле — и блаженная физиономия.

— Зеленая страна. Это мне и раньше снилось. Будто я выплескиваюсь в окружающий мир, а на месте прежней меня — пустота. А потом всё возвращается на круги своя.

— Угу. Теперь ты неделю будешь разводить турусы на колесах.

— Пожалуй что и так, — Киншем села, опершись плечами на его руку, что обхватила ее сзади. Полог у двери был приподнят, и прозрачное сверкающее марево струилось за ним. Мир обступил ее чистотой красок: голубизной неба, желтизной выгоревшей травы, пестротой табунов и стад. Внезапно она поняла, что произошло: ушел слой пустой породы, который невидимо отделял ее от этого мира и его языка.

— Стагир. Я знаю все имена, как в раннем детстве, когда жила здесь. Это вернулось.

— Неужели? А раньше ты что, не умела по-нашему?

Но он понял.

— Слушай, я не болтала под диксеном, нет?

— Одно слово в самом начале. Ладо.

— Ну, это, пожалуй, из моих славянизмов, я ведь отменный эрудит.

На следующее утро в ее палатку ворвался Джалал, однако, подумав, почтительно застыл у порога:

— Киншем-кахана, Абдалла-кахан и Стагир почтительнейше просят тебя надеть это и выйти к ним. Клобук тоже!

«Это» был наряд эроского черного всадника: рубаха и шаровары, халат с косым воротом — покороче ее женского, сапоги с острыми носами — повыше ее гутулов. Пояс с кархой и кобурой маленького пистолета.

Все кешики стояли здесь, и Абдо, и Стагир, и здешний имам, и — Дзерен.

— Кахана моя! Зачем Аллах подсказал тебе такую строгую клятву, — я не знал, когда брал ее с тебя. Будь теперь моим воином и моим щитом. Я же обещаю, что мечом против твоих друзей — все равно, какой они масти, — не сделаю тебя никогда. И если нарушу, пусть это станет между мною и Синим Небом.

Подошла Дзерен, почти благоговейно сняла с нее перед всеми клобук. Один из кешиков подошел с саблей в руке и поддел на лезвие седую косу: та с шелестом скользнула на землю. Та же Дзерен подобрала, завернула ее в наголовник. Имам водрузил на голову Киншем мужскую тафью.

— А с этим что сделают, неужто в огонь бросите, как паранджу в Средней Азии? — по завершении обряда кивнула она в сторону свертка.

— Как можно! Наши женщины в старину никогда не укорачивали волос, это святое. Только если строгий обет брали. В главную соборную мечеть отвезем, как всегда, когда женщина из Эро выступает по пути Аллаха, — объяснили ей. — Ты думаешь, у наших предков не бывало женщин-воинов? Вспомни битву с кесарем Ираклием при Табуке. Мусульманские женщины сражались тогда с яростью мужчин. И женщина же защитила мечом пророка, когда он был ранен при Оходе и лежал без памяти.

Позже Киншем спросила у своего кахана:

— Зачем ты мне саблю вручил, если я ее всё равно не выну?

— Для почета и чтобы тебе привычнее было. Самому мне не сабля твоя нужна, а голова.

По земле переметало струи снега, мерзлая трава хрустела под копытами. Поздняя осень или ранняя зима?

— Они так нас могут накрыть из своих свирельных установок — выжженная земля будет вдоль все границы, — Киншем разглядывала в бинокль Абдо скопище людей, конных и пеших, самоходки, тягачи, ракетную артиллерию.

— Землю выжгут, а мы уйдем, — ответил кахан.

— Так и до Срединного Города можно докатиться. Я понимаю, здесь тоже найдется чем равнять красных с землей, только ведь это последнее дело.

— Ни нам, ни им не нужно пепелище вместо богатых земель. Аллах помилует.

— Будем уповать на это, — Стагир кольнул коня острым краем стремени, вылетел вперед. — После смерти президента Лона Эгра у них возник на переднем плане какой-то Рони Ди, правая рука Марэма и умелец по части всяких провокаций.

Киншем тоже резко тронула своего степняка вослед улетающей фразе, поравнялась с родичем. Карьером поскакали по рокаде.

— Доман! Это мне нужно. Оддисена среди них стоит?

— Нет. Во всяком случае, чистокровная. Нашей электроники тоже вроде не заметно.

— Значит, выжидают в тылах. И еще. Ты мне говорил, что было убито много шпионов: из Братства?

— Нет, я же говорил, оно не снисходит. Или — благодаря своей искусности его люди прошли мимо нас незамеченными…

— Незамеченные и живые меня не волнуют.

В Эро Киншем-кахану числили по разряду стратенов — клятвы у них были не приняты, а испытание ей зачлось.

— Слушай, доман Стагир. Я, конечно, в ваших делах невежда, но, по-моему, если мы чисты перед динанской Оддисеной, самое время просить ее о мире и воссоединении Братства. Скорее и любой ценой.

Ее видение: черные фигурки тянутся друг к другу через пламя.

На стыке осени с зимой Гюзли родила сына. Как и положено, отец созвал гостей на обрезание (по степному обычаю — на седьмой день, чтобы опередить шалую судьбу) и закатил пир. Подарки были богатыми, застолье — широким, но судя по тому, что мальчика назвали Басим — «Да не будет войны» — девочке бы радовались куда больше. Выносила ребенка на показ родне и гостям Киншем, ради такого случая поддев под тафью белое шерстяное покрывало: Гюзли еще лежала — первые роды нелегкая работа, — а Дзерен и Хулан изнемогали на «полевой кухне», где над котлами дрожал воздух от жирного и пахучего дыма. Плотный, крикливый мальчишка, только что испытавший первую в жизни крупную неприятность, сердито ворочался у нее на руках, пытаясь выкрутиться из меховых пеленок. Обнаженная головка щекотала ей ладонь, которой пыталась прикрыть от холода. (Как там дочка ины Та-Эль? Стой. Не возвращайся, это гибель. Не вспоминай.)