Три жизни. Роман-хроника - Леонид Билунов

Придя в больницу с Лизой на руках, я был поражен картиной бедности и упадка, характерной для послеперестроечной России того времени. Один из лучших педиатров Москвы, а возможно, и всей страны не мог обеспечить больным детям хотя бы сносных условий лечения. Палаты были переполнены, дети лежали в коридорах, в процедурных и даже на лестничных площадках. Не хватало лекарств. Дети ели то, что им могли принести родители, и тогда, когда у тех было время их навестить. Было нечем платить персоналу, и несколько оставшихся нянечек проделывали нечеловеческую работу, чтобы поддержать в больнице хотя бы минимальную чистоту. Многие медсестры ушли, привлеченные другими, более интересными предложениями. Правда, те, что остались, были преданы больным детям и своему главврачу всей душой.

Я немедленно позвонил в банк «Сталечный», с которым тогда был тесно связан, и добился, чтобы больнице выделили кредит. Мне сразу понравился этот врач, для которого заработок стоял на втором месте, а на первом — больные дети, которых ему доверили.

И я в нем не ошибся. Через неделю Вишневский вызвал меня к себе и сообщил со всей прямотой:

— Болезнь вашей девочки называется почечным рефлюксом. Это очень серьезное заболевание.

— И что это значит? — спросил я, еще не понимая, насколько это страшно.

Вишневский помолчал, словно обдумывая, как бы мне это так объяснить, чтобы я не потерял надежды.

— Само слово рефлюкс происходит от латинского глагола, означающего «течь обратно». Это пассивный возврат жидкости из одного органа в другой под действием простой силы тяжести или разности давлений, тогда как она в этот орган возвращаться не должна. Понимаете, обычно между такими органами имеется система клапанов. У вашей дочери эти клапаны не работают, и жидкость возвращается обратно, отравляя организм.

Я сразу все понял.

— Какое лечение? — спросил я коротко. — Я могу достать любые препараты, даже самые редкие и новые. И что касается денег…

Вишневский развел руками.

— К сожалению, современная медицина не умеет этого лечить…

— Операция? — спросил я снова.

Вишневский грустно покачал головой.

— А за границей?

Он снова пожал плечами:

— Я внимательно слежу за всем новым, но пока что… Может быть, через несколько лет… Если ваша дочь…

Было ясно, что Лиза не выживет.

Я всю жизнь мечтал иметь детей. Теперь у меня был ребенок, пока единственный, я любил его, как не любил никого и никогда в жизни, и даже не мог представить, что я его потеряю. Каждый вечер я долго сидел возле Лизы и ложился спать в страхе, что, проснувшись, больше ее не увижу. Не знаю, что было бы со мной, если бы это случилось.

Мы бросились в Вену и обошли там лучших специалистов. Все они хотели помочь, но ничего не могли сделать. Временами у Лизы поднималась температура, доходившая до сорока, она держалась вопреки всем антибиотикам в течение двух недель, а потом падала до тридцати пяти. На мою девочку было страшно смотреть.

Бог помог нам: мы оказались во Франции. Галя знает немецкий, и в Париже случайно познакомилась с Сильвией, молодой женщиной, которая в Австрии была топ-моделью. Теперь она живет во Франции, замужем за врачом-рентгенологом. Муж ее работал в клинике около авеню Виктора Гюго. Он сказал, что к ним приходил для консультаций один из лучших французских урологов. Я сразу же отправился к нему на прием.

Доктор Монтупе взялся обследовать Лизу и уже через неделю предложил сделать ей операцию, после которой все придет окончательно в норму. Он надеялся не на частичное облегчение, а на полный успех.

— Должен вас, однако, предупредить, — сказал он нам с Галей через переводчика, — это новая операция, и пока что мало кто ее делает. Имеется определенный риск…

У нас не было другого выхода.

Операция прошла успешно и даже безболезненно. Французский врач спас нашу дочь. Сейчас ей восемнадцать лет. Она говорит на четырех языках: русском, французском, английском, немецком. Занимается рисованием, танцами. Я любуюсь, когда она плавает и ныряет в бассейне, как рыбка, и часами весело играет со своим шестилетним братом, родившимся уже в Париже. Моя дочь любит хорошо и современно одеться и знает всех новых модельеров — Жана-Поля Готье, Джона Галиано, Марка Жакоба или Барбару Бюи. Мало кому известно, что эти имена давно затмили таких кумиров нашей молодости, как Диор, Нина Риччи или Живанши. Балую ли я мою дочь? А как вы думаете? Конечно! После всего, что мы пережили с Галей…

И могу ли я не любить Францию?

Перед каждым праздником я звоню доктору Монтупе и посылаю ему в подарок бутылку лучшего шампанского «Крюг» специального резерва двенадцатилетней давности — лучший возраст для французского шампанского.

СЕРТИФИКАТЫ

В 1981 году я вышел на свободу с твердым решением никогда ее больше не терять.

Я был полон энергии. Нужно было решать, что делать дальше. Мое образование и мой трудовой стаж составляли пятнадцать с лишним лет лагерей и тюрем, в том числе три года самой ужасной карательной психбольницы. Я провел все эти годы в заключении с небольшими перерывами, когда меня выпускали на волю. С моим опытом нечего было рассчитывать на нормальное место в советской системе. Передо мной лежали две дороги — идти на поклон к власти, начать вкалывать рабочим за самую низкую, оскорбительную для моих способностей зарплату и лет через десять, если повезет, подняться до должности мастера. Второй путь — вновь оказаться вне закона и продолжать жонглировать на острие ножа. Нельзя забывать, что при такой жизни тебе угрожает не только государство. В этой среде вне закона тоже есть свои законы.

Раньше, в короткие промежутки между посадками, я пытался найти относительно нейтральный путь. Я хорошо справлялся с картами и лучше многих играл на бильярде, а потому не раз зарабатывал немалые деньги. Но как бы умело ты ни играл, выигрыш неизбежно сменяется проигрышем. Да и вообще, я не собирался становиться профессиональным игроком.

В те годы во Львове я впервые столкнулся с сертификатами — особыми талонами, соответствующими западной валюте. Как известно, советским гражданам было запрещено не только пользоваться иностранными деньгами, но даже просто иметь их или держать где-нибудь в чулке. За десяток долларов, случайно обнаруженных в комоде между ломкими от старости письмами бабушкиных ухажеров и почетными грамотами детей, можно было схлопотать десятилетний срок. Однако система должна была поощрять своих верных сынов. Лучших из лучших, по ее критериям, она посылала на работу в другие страны. Это было сказочной удачей, потому что обычная зарплата оставалась на родине, за рубежом они были на полном (хотя и довольно скудном) содержании и даже получали немного долларов или марок, которые могли там потратить на себя. Но самой вожделенной наградой были сертификаты. Часть зарубежного заработка им платили бумажками, которые они сами или их семьи могли годами отоваривать в крупных городах, в особых магазинах под сентиментальным названием «Березка». В этих магазинах иностранцы могли купить по дешевке, но за звонкую западную монету черную икру, самовары, оренбургские платки или расписные матрешки. Однако самыми главными были отделы, куда иностранцам заходить было ни к чему. Тут торговали западной электроникой и бытовыми электроприборами, дамы советских специалистов-зарубежников могли купить себе хоть какое-то западное белье вместо оскорбительных советских трикотажных трусов с начесом, на полках стояла настоящая обувь, парфюмерия западных фирм, висела приличная одежда — все то, что было недоступно в широкой продаже. Сертификатные рубли вскоре стали второй советской валютой, за которой гонялись многие покупатели.

Все это было неофициально и тщательно скрывалось. Вторая валюта стыдливо именовалась чеками на покупку товаров в спецмагазинах, о ее существовании знал только узкий круг посвященных, и никакому обмену на простые рубли она не подлежала.

Рассказали, что академик Сахаров, тогдашняя надежда всех гонимых, один из немногих голосов, звучавших на весь мир, однажды вошел в московский магазин «Березка», не узнанный и не остановленный невнимательным охранником. Набрав немного редкой снеди западного происхождения, он подошел к кассе расплатиться и невозмутимо вынул потрепанную десятку — десять советских, как их тогда называли, «деревянных» рублей.

Кассирша от такой наглости чуть не потеряла голос. Говорят, ее особенно возмутила эта потертость десятки, явно побывавшей в тысячах карманов и недостойной приличного человека.

— Мы за рубли не продаем! — отрезала она, опомнившись. — Гражданин ошибся адресом!

— Вы разве не находитесь в Москве, на территории Советского Союза? — удивленно спросил Сахаров.

— Мы «Березка»! — ответила кассирша высокомерно. — Советский сертификатный магазин «Березка»!