Самшитовый лес. Этот синий апрель... Золотой дождь - Михаил Анчаров

- Я не хочу переходить в фердипюксы, - сказал Фролов. - Я хочу резать свою гайку.

Я люблю однообразие. Оно успокаивает.

- Тогда о чем спор? - спросил Сапожников. - Я же знал, Гена, что ты не захочешь перейти в фердипюксы. Вот ты, как и Глеб, почему-то считаешь, что в науке и в искусстве…

- Ничего я не считаю… - вызывающе сказал Фролов. - Почему ты объединяешь меня с Глебом? Я говорил о совести.

Так. Слово было сказано. Хотя и не Сапожниковым, но было сказано - объединяешь.

Глеб поднялся, подошел к Сапожникову и стал смотреть ему и глаза.

- Ты сумасшедший, Сапожников, - сказал Глеб.

- Это я уже слышал, - сказал Сапожников. - Я алжирский бей, и у меня под самым носом шишка.

- Почему ты людей обижаешь?

- Ничего ты не понял, Глеб, - сказал Фролов. - Мы об него сами обижаемся, как о булыжник… Все важно - и ремесло, и фердипюкс. Не надо только перепутывать. А то одна показуха получается. Сапожников - фердипюкс, это ясно. Верно я говорю, Сапожников?

- Не подсказывай мне ответ, Гена, - сказал Сапожников.

Потом он засмеялся, сделал танцевальное па в центре комнаты, закрыл глаза и повалился на пол.

- Неожиданности хороши в меру, - сказал Глеб.

- Фролов кинулся поднимать, но Глеб остановил его.

- Нельзя… - сказал Глеб. - Скорую помощь… Быстро… Инфаркт, наверно.

Палец Вартанова не попадал в единицу на диске и все промахивался мимо.

- Допрыгался, фердипюкс… - сказал Филидоров, который во время дебатов не произнес ни одного слова и настолько затих в своем углу, что о нем постепенно забыли, хотя вначале явно старались показаться и понравиться ему.

- Эх, вы! - наконец крикнула Нюра. - Ему же людей жалко! Понятно вам? - И снова крикнула: - Сапожников!

Глава 28

БАГУЛЬНИК

Как на самом деле было, никто не знает, но рассказывают вот что: шел по улице человек, шел и шел, а потом вдруг упал. Подбежали к нему, смотрят, а он не тот.

Какой он прежде был, никто, конечно, не знал. Шел себе по улице и шел, а когда упал, смотрят, он совсем не тот. Ну конечно, тут шуры-муры, туда-сюда, то-се, подбежал второй, поднял человека, пустил его по улице - идет. Как колесо покатился. Опять стал тот самый. Никакого интереса.

Вика сказала Сапожникову:

- Ну что ты мне всякую чушь рассказываешь… Ну, а кто он, тот человек?

- Кто?

- Который упал?

- А-а.

- Нет, правда, кто?

- Это был я.

- А второй, который его поднял?

- Это был тоже я, - сказал Сапожников. - Однажды раненый упал на льду и разбил лицо. Это был тоже я, а однажды я замахал крыльями, взлетел на забор и закукарекал. Это был тоже я.

- Ты очень чувствительный.

- Нет, - не согласился Сапожников. - Я задумчивый.

- Ничего, все еще наладится, - сказала Вика - Ты еще выпутаешься.

На подоконнике стояла хрустальная ваза колокольчиком. Вика воткнула в нее какие-то прутья и налила воды. Два дня они стояли веником, а на третий брызнули розовыми цветами.

Сапожников только хотел было сказать ей, что вот, мол, сухие прутья, если их поставить в вазу да налить воды - и другое в этом роде, - только рот раскрыл, а она тут же все сообразила.

- Ты мыслишь образами, - сказала Вика, - не инженер, а прямо какой-то Белинский.

- Я - сломанный придорожный цветок татарник, - сказал Сапожников. - Я - Хаджи Мурат. Меня теперь только в хрустальную вазу ставить… Ничего нельзя, двигаться нельзя, пить нельзя, курить нельзя…

- Только без пошлостей.

- Я ни слова не сказал о женщинах. Что ты взвилась?

- Я тебя знаю.

- Вот-вот, курить нельзя, пошлости говорить нельзя… Слушай, - сказал Сапожников, - мне сегодня улица снилась. Лето, а по асфальту идут глазастые девчонки в мини-юбках, с вытаращенными коленками…

- Противно, - сказала Вика.

- Ты же сама такая.

- Я бы их из пулемета расстреляла.

- А не жалко?

- Жалко, - сказала она.

И Сапожников вдруг откинул одеяло и выскочил на холодный пол. Ничего. Жив.

Вика крикнула:

- Ты что?

Сапожников стоял на паркете на дрожащих ногах.

- Совсем с ума сошел, - сказала Вика, - совсем…

Сапожников похлопал себя ладонью по ноге.

- Волосики… - сказал он.

Вика вылетела из комнаты.

- Не сердись, - крикнул Сапожников. - Пошлости тоже зачем-то нужны.

Хлопнула входная дверь.

- Тишина, ты лучшее из того, что я слышал, - сказал Сапожников и, держась за стенки, выбрался в коридор, где у него возле холодильника имелась гиря.

- Лучше умереть стоя, чем жить на коленях, - сказал Сапожников и нагнулся за гирей.

Тут на него упала щетка, потом рулон чертежей. Они показались ему очень тяжелыми.

Он запихнул их в угол. Отдохнул немножко. Потом рывком поднял гирю, подержал ее над головой и осторожно опустил на пол.

Ничего не случилось.

- А ну, - сказал Сапожников сам себе и поднял еще раз.

Потом он доплелся до кровати и сел на краешек. В груди булькал, толкался и бил крыльями недорезанный петух.

- Болит, - жалобно сказал Сапожников, но никто не услышал. - Ну и хрен с ним. А раньше, что ли, не болело? Уж лучше от гири.

Тогда он встал, повторил все сначала, и пот заливал ему лицо, и слезы заливали ему лицо, а на улице нерешительно бренчали первые гитары, ничего, они разойдутся еще. Скоро лето. И тогда он обнаружил, что стоит на коленях перед гирей.

- Нет… - сказал Сапожников сам себе. - 3ачем же умирать стоя. Лучше все-таки жить стоя, чем умирать на коленях. Если сейчас не умру - буду жить, а как же!

Потом дополз до постели, улегся и дышал.

- Курить бы надо бросить, - сказал он.

И тут чмокнул замок, и вошла Вика.

- Отдышалась? - участливо спросил Сапожников.

- У меня голова болит от тебя, - ответила она.

- Я одинокий, - сказал Сапожников.

- Ну уж нет, - сказала она. - Прежде чем помереть, мы с тобой еще поживем, Сапожников.

Он и раньше замечал, что им разом приходят одни и те же идеи, но не знал, что это бывает на расстоянии.

- А то еще был такой случай, - сказал Сапожников. У него этих случаев было сколько хочешь.

Вика перебила:

- Они мне сообщили, что у тебя инфаркт был из-за меня.

- Они романтики.

Она усмехнулась пренебрежительно, а Сапожников, чтобы ее утешить и выделить из общей массы людей, сказал:

- Им непременно надо, чтобы из-за любви был инфаркт, а еще лучше - помереть.

Тогда будет о чем рассказывать и бегать из дома в дом высунув язык.

- У нас же ничего с тобой не было, - сказала она.

- Им это не интересно. Им интересно, чтоб было.

- Мне тоже.

- Но тут уже ничего не поделаешь.

- А может быть, ты циник? - спросила она.

- Нет, - сказал Сапожников. - Я механик.

- Ты всем голову морочишь.

- Что правда, то правда.

- Слушай, а из-за чего у тебя был инфаркт - Ну-у, товарищи! - сказал Сапожников. - Медицина этого не знает, а ты хочешь, чтобы я знал! А был ли инфаркт? Может, инфаркта-то и не было?

- У тебя ужасное отношение к женщине.

- Да, - подтвердил Сапожников, - что правда, то правда. Хотя, скорее всего, нет.

- А зачем ты мне тогда в любви объяснялся? Откуда я знаю, может быть, ты каждый вечер объясняешься?

- Господи, - удивился Сапожников. - Если б я мог каждый вечер объясняться, я бы объяснялся! Нет, каждый вечер я не могу. Я бы тогда был не Сапожников, а господь бог.

Вика поплакала немножко, а потом сказала:

- Я тебе прощаю.

Тут пришла Нюра, и Вика распорядилась:

- Все-таки нужно, чтобы он жил.

- Ладно, - сказала Нюра. - Будет сделано.

- Я так думаю, вы с ним еще хлебнете горя.

- Сапожников, - сказала Нюра, - ты почему девушку обидел?

- Это я его обидела.

- Вы не огорчайтесь, - утешила Нюра. - Кому он в любви объяснялся, потом удачно замуж выходит.

- Вот это самое ужасное, - сказала Вика. - Ну, я пойду. У вас грузовой лифт работает? Я люблю на грузовом.

- Вика, а почему на грузовом? - спросил Сапожников. - Разве ты шкаф?

- Он автоматический, - сказала Вика. - В нем двери сами открываются.

- Все это любят, - сказала Нюра и пошла ее провожать.

Потом загудел лифт, и Нюра вернулась.

- Вот почитай "Литературку".

Сапожников почитал.

Хватит про осень и зиму. Наступило лето.

Горожанин днем обливался потом, а после захода солнца глубоко дышал ночным бензином. Горожанин работал на славу и из-за денег, курил и перевыполнял планы, ссорился с начальством и домашними, глох от шума машин и собственного темперамента, ходил в кино и орал: "Гол! Гол!" - на стадионе и перед телевизором, разводил цветы на балконе и хомяков в банке, покупал свечи и керамику, эстампы и старую мебель, французские туфли и японские купальники, подыскивал комнату для любовных упражнений и боялся любви больше голода. Складывалась какая-то новая эпоха, и ее старались угадать по случайным приметам. Одни говорили, что современность - это модерн, другие - что современность - это лапоть на стене и самовары. Одни считали, что современность - это моя хата с краю, другие, что современность - это смирно и не могу знать. Одни считали современным город, другие - деревню. Рождаемость падала - перенаселение возрастало. Одни глядели на восток, другие - на запад, воздевали очи горе и зрели в корень. Бог и дьявол поменялись обличьем и за мир дрались оружием, а война лезла в души писком транзисторов. Микроскопическое и большое, пошлое и великое перебалтывались в одном котле, и клокотало варево, опрокидывающее банальные прогнозы отчаяния и оптимизма.