Новый Мир ( № 10 2013) - Новый Мир Новый Мир

В воде он двигался бесшумно. Где-то над поверхностью мелькала его сивая от влаги голова. Когда я выныривал и открывал глаза, его лицо часто оказывалось первым, что я видел в непосредственной близости от себя; смотреть на него было довольно странно, потому что, как лицо любого пловца, оно было лишено всякого выражения. Выйдя на сушу, он сразу оказывался на ровной поверхности: я никогда не видел его карабкающимся по склизким кочкам, или прыгающим по раскаленному песку, или балансирующим на бетонной ступеньке, по которой мы заходили в воду; он как бы избавлял нас от возможного зрелища своей неловкости. На берегу он вытирал плечи, высокий лоб, руки, выпрямлялся и, подставив корпус солнцу, смотрел на водную гладь. В уголках его глаз собирались морщины. Нельзя было сказать, о чем он думает.

Прошло уже много лет, и я не могу вспомнить, во что он обычно одевался. Кажется, он носил простые рубашки, отдавая предпочтение оттенкам белого и голубого. Я могу ошибаться, потому что в те годы я не был склонен судить о людях по одежде.

Мужчина был принцем Чарльзом, сыном принца Филиппа Эдинбургского и королевы Елизаветы.

Видимо, было так.

Утром он брился, может быть, ел йогурт или яйца, пил кофе, брал непрозрачный пакет с уложенными в него накануне покрывалом и полотенцем. Принц пользовался общественным транспортом — например, трамваем, который ходил от метро к рынку, или автобусом (так он избегал таксистов и частников с их беседами, которые по очевидным причинам не поддержал бы). Судя по всему, принц приезжал инкогнито. Во-первых, будь оно иначе, со временем это непременно было бы предано огласке, потому что в наши дни события такого рода рано или поздно находят освещение, хотя бы и вопреки воле их участников. Во-вторых, он не рисковал быть узнанным, поскольку едва ли кто-либо в наших краях знал его в лицо, а если и знал, то никак не мог позволить себе предположение, что перед ним действительно принц Чарльз. Наконец, никаких следов слежки, незнакомых или случайных людей, атмосферы беспокойства или принужденности на пляже никогда не бывало. В то, что к тайне принца мог бы быть причастен кто-то из отдыхающих, бывший на самом деле его охранником или доверенным лицом, я отказываюсь верить.

Главный вопрос, терзающий автора этих строк уже долгое время, ответ на который столь же неочевиден, сколь желанен, — зачем принц пустился в предприятие, участие в котором требовало хотя и не слишком активных действий, но известной доли риска и, главное, приносило удовольствие, на наш вкус, свойства довольно сомнительного?

Не было таких мест, куда принц не мог бы попасть. Закрытые сообщества и клубы, членство в которых иной раз заказано даже обладателям баснословных состояний, сочли бы за огромную честь приветствовать его в своих стенах. Наконец, те средства, которыми он располагал, вполне позволяли ему предаться, к примеру, коллекционированию любых вещей, пусть и не запредельно дорогих, но все же дорогостоящих, будь то картины, часы, монеты, насекомые, алкоголь, яхты, мебель, оружие или предметы старины. И все же из всех возможных видов досуга он предпочел — невероятно сказать! — систематическое, долголетнее пребывание на решительно ничем не примечательном, пыльном, унылом, мещанском пляже.

Нам могут указать на то, что принц, вероятно, устал от положения публичного лица и от необходимости следования правилам поведения, писаным и неписаным, которые из этого положения вытекают. Но в таком случае нельзя не задаться вопросом — почему он выбрал бездеятельное и скучное времяпрепровождение среди сомнительных и малопредсказуемых людей? Почему, наконец, он выбрал именно этот пляж? Даже если предположить, что пребывание инкогнито просто тешило принца само по себе, то и этот ответ рассуждающих читателей удовлетворить не может, потому что тогда становится неизбежным другой вопрос — почему принц не пожелал употребить это положение с большей пользой или удовольствием для собственной персоны, к чему, как мы уже сказали, у него имелись все возможности?

Едва ли мы можем даже с малейшим намеком на близость к истине судить о чужих поступках — хотя бы потому, что мотивы наших собственных для нас по большей части, как неоднократно говорилось, неизвестны, а если известны, то недоказуемы, а если доказуемы, то недостоверны.

Никто не будет спорить с тем, что этот не просто странный, а более чем странный, экстравагантный, даже чудаческий выбор мало поддается какому бы то ни было разумному объяснению. Искать же объяснение иного рода, кроющееся, быть может, в некой неподотчетной разуму привязанности, было бы еще более затруднительно, если не сказать невозможно. Однако по крайней мере одну из причин, заставивших высокого гостя изменить своей привычке и покинуть столь излюбленное им место отдыха, по всей видимости, уже навсегда, можно предположить, основываясь на следующем факте. Два-три года назад власти не включили в список разрешенных к купанию водоемов пруд, так полюбившийся принцу. Вскоре после этого, чтобы донести распоряжение до граждан, вдоль берега поставили предупреждающие знаки. Не вызывает сомнения, что пренебречь запретом и пойти на столь вопиющее нарушение постановления, пускай и не столь важного, принц по ряду очевидных соображений не мог, даже будучи инкогнито, и скорее предпочел изменить своей привычке и удалиться, нежели пойти на сделку с собственной совестью. Может быть, теперь он выбрал какой-то иной досуг, смею надеяться, более приличествующий его положению.

ОСНОВНЫЕ ПРОБЛЕМЫ ТЕОРИИ ПОЗНАНИЯ

За день до случившегося выпала треть месячной нормы осадков. Улица не отяготилась неуместной в городе плодородной яростью дождя. К полудню, когда дождь кончился, она равнодушно блестела чужим блеском, холодная, мнимо обновленная, как женщина, с которой вы развелись.

Изъединов когда-то работал в Академии и в издательстве иностранной литературы, застал корифеев востоковедения — Лихоманова, Андрусенко, Снитковера, Полетыкина. У них он учился, выслушивал их ценные откровения и вздорные замечания, бывал у них дома и похоронил их всех. Сам Изъединов писал монографии и набивался в соавторы при любом удобном случае. Издал оказавшееся ненужным пособие по техническому переводу и учебник по военному переводу, еще более бесполезный, потому что люди сейчас не хотят воевать, они хотят обед из супа минестроне и мидий по акции. В поисках своей ниши он взялся составлять разговорники. Этот низкий жанр пришелся ему по душе, и он нежно и неловко привязался к нему, как пьяница к детям сожительницы. Наконец, он преподавал.

Преподавать Изъединов не любил. Ставить студентам низкие оценки ему было неловко, а отличных они, по его мнению, заслуживали крайне редко. Кроме того, он очень плохо запоминал студентов в лицо, и это бывало на руку тем, кто прогуливал его пару, но приходил на следующие и попадался ему на глаза. Изъединова не оставляла мысль о том, что он не умеет объяснить материала и что у коллег это получается лучше.

У них это вправду получалось лучше. Загоровский, пожилой мужчина флегматичного склада, пускал все на самотек. Его либерализм, на самом деле бывший следствием глубокого безразличия к действительности, неизвестно почему легко настраивал молодежь на нужный лад и освобождал ее ум, но не расхолаживал его. Загоровский был редчайшим специалистом по историческому языкознанию. Ему было извинительно забыть какое-нибудь современное слово или раз в месяц-другой проспать пару. Студенты одной из групп разбирали чрезвычайно трудный и изобилующий подробностями текст о мире животных именно с ним и поэтому прозвали его Кальмаром. Прозвище ему подходило. Он говорил тихим, несколько носовым голосом и носил густые седые усы, обращавшие на себя такое внимание, как будто они были важным органом осязания или зрения. Жену его звали Кармен, Кармен Загоровская.

Другой коллега Изъединова, профессор Отвагин, был очень умным и острым человеком и не мог забыть ни одного слова хотя бы потому, что сам в свое время написал все учебники и большинство пособий. С коллегами он был деловит и великодушен, с женщинами старомодно любезен, со студентами, которые его обожали, ироничен до ехидства. Его возраст (он был почти самым старым во всем университете) и ум (ни в одном вопросе, будь то научный или бытовой, для него не существовало затруднений) поставили его выше всяких условностей. Это не мешало ему быть отличным организатором и искренне, но без сожаления считать себя конформистом, каковым он действительно сделался под влиянием обстоятельств.