Разочарование в Боге - Янси Филип

Пасха убеждает нас: в конце концов страдание будет побеждено. А потому «с великою радостью принимайте, братия мои, когда впадаете в различные искушения», — пишет Иаков. «О сем радуйтесь, поскорбев теперь немного, если нужно, от различных искушений», — подхватывает Петр. «Радуюсь в страданиях моих», — пишет Павел. Апостолы говорят о благе «искупительного страдания», о дарах зрелости, мудрости, глубокой веры, стойкости, о грядущей награде.

Почему мы должны радоваться страданиям? Речь идет, конечно, не о мазохистском удовольствии от самого процесса. Но то, что Бог совершил в пасхальное воскресение в масштабах вселенной, Он способен в меньших масштабах сделать для каждого из нас. Испытания, о которых упоминают Иаков, Петр и Павел, в ветхозаветную эпоху спровоцировали бы кризис веры, а вот авторы Нового Завета приходят к убеждению, что — говоря словами апостола Павла — «все содействует ко благу».

Эту фразу часто понимают неверно. Ее толкуют примерно так: с любящими Бога не может случиться ничего дурного. Однако Павел имел в виду нечто прямо противоположное: уже в следующем абзаце он говорит, что любящим Бога следует ожидать скорбь, притеснения, гонения, голод, наготу, опасности, меч. Павел испытал все это на себе. «Но все сие преодолеваем силою Возлюбившего нас», ибо никакое испытание «не может отлучить нас от любви Божией».

Это лишь вопрос времени, — будто бы говорит Павел. — Ждите терпеливо, и чудо Господне, преобразившее глухую тьму Страстной пятницы в светлое Христово Воскресенье однажды накроет всю вселенную.

Пусть туча гнева Твой скрывает лик,Я различать за ней Твой взгляд привык,Порой Твой взгляд меня обходит стороной,Но и тогда я знаю: Ты — со мной.Джон Донн, Гимн Христу, написанный во время последнего путешествия автора в Германию[51].

Все трудности указывают на то, что существует нечто, недоступное нашим представлениям о жизни.

Джордж Макдональд

27. Почему Бог не вмешивается[52]

Но вот, я иду вперед — и нет Его,

назад — и не нахожу Его;

делает ли Он что на левой стороне, я не вижу;

скрывается ли на правой, не усматриваю.

Иов 23:8–9

Я догадываюсь, как отнесется Ричард к идеям, изложенным в предыдущих главах. Я достоверно знаю его мысли, поскольку мы с ним подробно обсуждали все эти вопросы. Как вы знаете, Ричард написал собственное исследование по Книге Иова, так что он прекрасно владеет материалом. В наших беседах я постоянно возвращался к концу Книги Иова, я размышлял вслух о том, почему Бог так и не ответил страдальцу, высказывал различные предположения относительно существования Бога вне времени, неспособности Иова Постичь точку зрения Бога, а также о том, как высоко Бог ценит веру.

Ричард слушал внимательно. Когда же я закончил блуждания в лабиринте еще неоформившихся идей, он одобрительно кивнул: «Неплохо. Вероятно, вы во многом правы. Мне нечего вам возразить, однако между судьбой Иова и моим опытом есть одно существенное различие: сколько бы Иов ни страдал, он, в конце концов, все же услышал Божий голос, а со мной Бог так и не заговорил. Думаю, именно поэтому Иов сохранил веру, а я — нет».

При дальнейшем обсуждении выяснилось, что Ричард совершенно не приемлет концепцию двух миров. Он живет здесь — среди деревьев и зданий, людей и машин, и не способен поверить в существование параллельного, невидимого мира. «Мне нужны доказательства, — повторял он. — Как я могу убедиться в существовании Бога, Который не хочет войти в мой мир?»

Этот разговор напомнил мне о тех временах, когда я сам был скептиком. Как ни странно, Ричард утратил веру во время обучения в христианском колледже, где был окружен людьми, утверждавшими, что они постоянно общаются с Богом. Мне в подобной обстановке — в библейском колледже — тоже казалось невозможным сохранить веру.

Позиция скептика

Я наткнулся на тот же камень преткновения, что и Ричард: товарищи по учебе воспринимали как «чудо» и «проявления духовности» самые, на мой взгляд, обыденные события. Если незримый мир и впрямь вторгается в земной, разве этот контакт не оставляет ожогов, очевидных следов Сверхъестественного?

Возьмем хотя бы молитвы. Студенты готовы были все что угодно истолковать как ответ на молитву. Если дядюшка присылал пятьдесят долларов на оплату счетов в колледже, они расплывались в улыбке, они плясали от радости и созывали друзей помолиться и воздать благодарность Богу. Это и был ответ на молитву, несомненное доказательство того, сколь внимательно Бог прислушивается к каждой их просьбе. Я же полагал, что можно подобрать и другое объяснение. Дядюшка просто решил побаловать в этом месяце племянника. А может быть, и всех своих племянников, так что пятьдесят долларов — это просто совпадение. Мой дядя тоже присылал мне порой подарки, хотя я о них в молитве никогда не просил. И неужели эти ребята не замечали, как часто их молитвы остаются без ответа? Мне казалось, что молитва — это пустое сотрясение воздуха. Зачем же задним числом превращать ее в пророчество?

Тогда, в колледже, я решил провести эксперимент и принялся симулировать «духовность»: истово молился на собраниях, сочинял какие–то доказательства снизошедшей на меня благодати, непрестанно повторял «Слава Богу» и «аминь». Это сработало, и оттого мои сомнения только усилились. Меня, безбожника, сочли настоящим святым. Для этого потребовалось лишь следовать общим правилам. Так можно ли поверить в существование истинного христианского опыта, если его столь легко способен просимулировать любой скептик?

К этому эксперименту меня подтолкнули книги по психологии религии. «Разнообразие религиозного опыта» Уильяма Джеймса убедила меня, что религия представляет собой сложную психологическую реакцию на трудности жизни. Джеймс рассматривал богословскую посылку о том, будто настоящий христианин — это новая тварь, возрожденная личность, и пришел к следующему выводу: «По сути своей обращенные ничем не отличаются от обычных людей. Некоторые неверующие приносят лучший плод, нежели обращенные: несведущий в богословии человек, который взялся бы ежедневно наблюдать за жизнью этих двух групп людей, никогда не смог бы догадаться, что «вещество» одних отличается от «вещества» других в той же степени, в какой божественное отличается от человеческого»[53]. Я тоже не видел в окружавших меня верующих ни особого сияния, ни иных специальных примет.

Но я не остался скептиком. Почему не остался — об этом я расскажу далее. И все же, даже теперь, после двух десятилетий полноценной и счастливой жизни в вере, я чувствую, что я не защищен от доводов Ричарда. Духовный опыт не любит пристального исследования — помести его под микроскоп, и он улетучится. Когда я начинаю разбирать отдельные примеры общения человека с Богом, я, как правило, нахожу для них совершенно «естественные» объяснения. Да, между естественным и сверхъестественным миром нет зияющей бездны, нет очевидного и непреодолимого различия.

Молясь, я не утрачиваю своей плотской сути: я могу задремать, утратить внимание. В общении с Богом меня подстерегают те же самые разочарования и недопонимания, что и в беседах с людьми. Когда я пишу «о возвышенном», муза отнюдь не возносит меня к небесам: время от времени приходится затачивать карандаш, вычеркивать неудачное слово, заглядывать в словарь, мучиться, что никак не могу подобрать удачную фразу для начала очередной главы. В моей жизни «воля Божья» никогда не проявлялась с такой очевидностью и безусловностью, как в жизни Моисея или Гедеона.