Ленинград в борьбе за выживание в блокаде. Книга первая: июнь 1941 – май 1942 - Геннадий Соболев

Попытки советских и партийных органов восполнить недостаток запасов муки за счет картофеля и овощей не принесли существенных результатов, хотя на протяжении всего октября 1941 г. были организованы массовые выезды на уборку урожая в колхозы и совхозы Всеволожского района и пригородные поля. До того времени, как выпал снег, удалось выкопать и вывезти 14,5 тыс. т картофеля, 31 тыс. т овощей и 1700 т капустного листа[307]. Но этого было недостаточно даже для нужд общественного питания, и Исполкому Ленгорсовета пришлось принять 19 октября 1941 г. решение о передаче предприятиям общественного питания 1405 т картофеля из семенного фонда[308].

Не надеясь на власти, ленинградцы сами искали пути и средства пополнения своих продовольственных запасов. Рискуя своей жизнью, они пробирались под обстрелом противника на поля, чтобы найти невыкопанный картофель и овощи. «Вчера снова видел, как сонмы людей из города с лопатами перерывали землю, разыскивая картофель, – записал в своем дневнике 9 октября 1941 г. красноармеец С. Ф. Путятов. – Видно, плохо им. Хуже, чем нам»[309]. В одном из донесений, поступивших 22 октября 1941 г. в штаб фронта, отмечалось, что «в расположении противника большая группа людей в гражданской одежде копала картофель. По группе был открыт огонь»[310].

Постепенно наступал голод, и его приближение отражалось в настроении и поведении населения, прежде всего тогда, когда это касалось добывания пищи. «На работе мне дали поручение регулировать питание работающих, – записала 22 сентября 1941 г. в своем дневнике начальник планового отдела 7-й ГЭС И. Д. Зеленская. – Нагрузка нешуточная, особенно принимая во внимание, до чего народ быстро озверел из-за желудочного кризиса. Этот голос желудка подавляет сознание даже у тех людей, от кого это трудно было ожидать. А удовлетворить всех почти невозможно. Обедов отпускают мало. Сменность, тревоги – все это отзывается и срывает нормальный ход вещей и недовольство клубится как едкий дым. Я каждый день срываю себе голос, уговаривая, объясняя, упрекая. Это правда, питание некоторым достается никудышное: тарелка чечевичного или макаронного супа без признаков жира и 400 гр. хлеба. А позаботиться о себе помимо этого готового пайка многие не умеют или не успевают. Но самое серьезное – это то, что никто за редкими исключениями не вспоминает о непосредственной причине этого оскудения. Когда я напоминаю людям, что мы в осажденного городе, мне отвечают: «Не агитируйте! А мы должны быть сыты!». Эта стена тупости для меня хуже всего прочего»[311].

Нечто похожее наблюдалось даже в тех рабочих коллективах, которые находились на привилегированном снабжении по причине выполнения ими оборонных заказов. Главный инженер завода «Судо-мех» В. Ф. Чекризов передает в своем дневнике наблюдения по этому поводу: «14 октября 1941 г. В связи с заказом завод переведен на тыловой паек. Настроение приподнялось. Нужно видеть, как реагирует наша публика. Старается есть побольше и, что не сможет съесть, забрать с собой. Черт его знает, какая едовая горячка появилась. Только и думают о еде. За столами, где питается администрация, берут по

2-3 вторых, едят, берут с собой. Впечатление такое, что никогда не ели. Как мелочны эти старые интеллигенты. Вся культурность у них отлетает, остается только одно животное чувство жратвы. Как бы не прозевать и набить желудок побольше. Достают талон на ужин, завтрак, по несколько талонов. Все едят и едят. Говорят, что столовая отпускает 22 тыс. блюд в сутки. Это при 2 тысячах работающих»[312].

В октябре 1941 г. большинство ленинградцев все более проникалось сознанием того, что «приближаются дни голодного страдания». Как записал в своем дневнике 22 октября 1941 г. художник И. А. Владимиров: «Конечно, такая тяжелая жизнь долго продлиться не может.

Все граждане почти одинаково страдают, а таких страдальцев около двух миллионов человек…»[313].

К октябрю 1941 г. угрожающее положение сложилось и с топливом. Накануне войны Ленинград расходовал в сутки 1700 вагонов топлива, главным образом привозного. С установлением блокады город лишился не только дальнепривозного топлива, но и большей части местного топлива, так как крупнейшие торфопредприятия и лесоразработки Ленинградской области остались на территории, занятой противником. Между тем особого уменьшения потребности в топливе не произошло, так как прибавились фронтовые расходы. Имевшихся на 1 сентября 1941 г. в Ленинграде нефтепродуктов могло хватить на 18–20 дней, каменного угля – на 75–80 дней. В октябре 1941 г. городские организации располагали всего полумесячным запасом топлива. По решению Исполкома Ленгорсовета отопительный сезон предполагалось начать с 25 октября 1941 г., но уже тогда было ясно, что для систематического отопления города даже при самой строгой экономии топлива его не хватит до наступления зимы.

Основными районами заготовки торфа и дров стали Всеволожский и Парголовский районы, куда в октябре 1941 г. были посланы 2 тыс. ленинградских комсомольцев, главным образом девушек. Голодные и неопытные люди, без теплой спецодежды и обуви, заготовляли и отправляли в Ленинград по 200 вагонов торфа и дров в сутки[314], но это не могло спасти промышленность и городское хозяйство от топливного голода. Планируя расходы дров на декабрь 1941 г., Исполком Ленгорсовета мог выделить для нужд почти 2,5 млн жителей только 15 тыс. куб. м, 14 тыс. куб. м выделялось хлебозаводам, 40 тыс. куб. м – «Ленэнерго», 90 тыс. куб. м. – предприятиям и учреждениям[315].

Резко снизилась и выработка электроэнергии, которая стала теперь поступать только с городских электростанций, так как Волховская, Свирская и Дубровская ГЭС, дававшие раньше городу основную часть электроэнергии, оказались за кольцом блокады. В октябре 1941 г. Ленинград получал электроэнергию в 3 раза меньше, чем в июне 1941 г., в связи с чем были приняты самые жесткие меры по экономии электроэнергии[316]. В октябре 1941 г. электроэнергия поступала в основном с переведенной на торф 5-й ГЭС, находившейся вблизи от переднего края, под постоянным огнем вражеской артиллерии и авиации. С этого времени электроэнергию разрешалось использовать только важнейшим промышленным предприятиям и учреждениям по списку, утвержденному руководством обороны города[317].

Если с недостатком продуктов питания и нехваткой топлива и электроэнергии ленинградцы постепенно начинали свыкаться и смиряться, то привыкнуть к обстрелам и бомбежкам было невозможно. В октябре 1941 г. они стали еще ожесточеннее. Реализуя варварскую директиву стереть Ленинград с лица земли, артиллерия и авиация противника обрушивали на город смертоносный удар за ударом. Днем город обстреливался артиллерией, снаряды разрывались на улицах и площадях, в переполненных трамваях и очередях. Затем начинала «работать» вражеская авиация, которая с октября 1941 г. изменила свою тактику и стала бомбить город только в ночное время на высоте 5–7 км, что превышало потолок аэростатов заграждения и досягаемость луча прожектора. Поэтому наша зенитная артиллерия вела огонь по самолетам только по звуку. В течение ночи над Ленинградом появлялись 15–25 самолетов отдельными группами, которые использовали возникшие пожары для прицельного бомбометания. Сигналы, оповещавшие население о воздушном налете противника, следовали один за другим. В октябре 1941 г. на город было сброшено 42 987 зажигательных бомб, или две трети от общего количества сброшенных на Ленинград за период войны[318]. Эти варварские обстрелы и бомбежки мирного населения осажденного города проходили по прямому указанию гитлеровского командования, выполнявшего приказ Гитлера стереть Ленинград с лица земли. В директиве верховного главнокомандования вермахта от 7 октября 1941 г. говорилось: «Фюрер снова решил, что капитуляция Ленинграда, а позднее Москвы не должна быть принята даже в том случае, если бы она была бы предложена противником…»[319].

Непрерывные обстрелы и бомбежки держали население блокированного Ленинграда в постоянном нервно-психическом напряжении.

Смятенное состояние ленинградцев, их желание противостоять попыткам немецко-фашистских варваров нейтрализовать их волю к сопротивлению нашли свое отражение во многих блокадных дневниках. «Нет! Надо брать себя в руки, надо владеть собой, волнение, повторяю, никакой пользы ни тебе, и никому не принесет, а раз это так, то надо и вести себя иначе, – записал 14 октября 1941 г. в дневнике художник А. А. Грязнов. – Меньше и меньше реагировать на все и не создавать себе мрачных картин, что все обязательно окружающие тебя любимые родные и друзья должны покоиться под обломками зданий, быть убитыми снарядами, умереть с голоду и замерзнуть, но если и это суждено, то это неизбежно, значит, судьбе угодно было это»[320].