Страна Печалия - Софронов Вячеслав

Зато жена его, Анастасия Марковна, оказавшаяся раз рядом с ним во время одной из таких бесед и быстро понявшая подвох со стороны лукавых прихожан, немедленно прервала речь мужа и увела его домой, где долго выговаривала ему, чтоб он не увлекался подобными беседами вне храма, а то недолго стать всеобщим посмешищем. На Аввакума внушение ее подействовало, но ненадолго и вскоре он опять готов был вступить в спор с каждым, кто не принимал его мнения. Теперь же, оставшись без жениного пригляда, с глазу на глаз с Климентием, он обрел полную свободу и мог говорить часами. Пристав далеко не сразу свыкся с этой его привычкой вскоре и поначалу считал того, если не больным, то наверняка блаженным. А потом твердо решил, что самое лучшее — с ним вообще не заговаривать первым. Потому он преимущественно молчал, лишь иногда, увидев что-то необычное в строениях или людях, мимо которых они проезжали, хмыкал, удивленно вертел головой, но Аввакума к разговору не подключал, если тот первым с ним не заговаривал.

* * *

…В вятских краях стали замечаться некоторые изменения в селениях и их жителях. Появилась какая-то пестрота в одежде, другими стали и лица выходящих к дороге поселян. И речь их уже не лилась плавно, как у тех же москвичей, а говорили они все больше скороговоркой, будто сглатывали вылетавшие из уст слова и к каждому добавляли «ся»: подико-ся, скажико-ся, остановико-ся. А то и того смешнее: здравствуйте-ка, возьмите-ка, дайте-ка.

Вятские бабы в длинных, до пят, цветастых платках выходили к деревенским околицам с целой оравой малолетних детей, словно гусыни с выводком осыпанных желтым пухом гусят, спешащих летним утром к затерявшейся в ближнем овраге речке. Дети, бегущие вслед за матерью, одетые кто во что, начиная от длинных вылинявших от долгого употребления отцовских рубах и кончая порванными во многих местах тулупчиками не по росту. Одежда эта мешала им двигаться, а тем более бежать за матерью, которая, не оглядываясь на орущую и голосящую свиту свою, степенно и без улыбки вышагивала чуть впереди их, неся что-то под мышкой, для чего, собственно, и отправилась в свой недальний поход к проезжей дороге. Путаясь в одежонке и пытаясь при том перегнать один другого, дитяти ее, словно по команде, чуть ли не на каждом шагу поскальзывались, спотыкались и падали в мягкий накануне выпавший снег, с ревом вставали, отирали облепленные снежной пылью мордашки и, поскольку рев их и громкие призывы о помощи ни к чему не приводили, и никто не спешил к ним на помощь, бежали дальше, оглашая криками своими окрестности.

Хозяйка же, дойдя до ей одной известного места неподалеку от дороги, степенно озиралась вокруг себя, и уже тихая улыбка озаряла ее посвежевшее от легкого морозца лицо, и она встречала каждого из сынов и дочерей своих, отирала их сопливые мордашки длинным рукавом льняного сарафана, прижимала к себе, и так они надолго застывали чуть в стороне от дорожной обочины, куда не долетали смешанные со снегом комья еще не застывшей грязи, летящие от мчавшихся мимо лошадиных копыт. И детки, словно почувствовав важность момента, уцепившись за материнский подол, замолкали и широко открытыми в незнакомый мир глазами, чуть приоткрыв рты, с неосознанным интересом глазели на проезжающие мимо ямщицкие подводы и крытые возки, думая о чем-то своем, недоступном для равнодушно глядящих на них путников.

Постояв так чуть и попривыкнув к движению, столь непривычному для размеренной деревенской жизни, женщина вынимала из-за пазухи или из-под одежды небольшой сверток, в котором опытный глаз голодного дорожного человека безошибочно определял кувшинчик с парным молоком, а то и полупрозрачным конопляным маслом, печатный ли пряник, завернутый в кусок тонкой выделки холстины.

Иногда же деревенская непривычная к торгу женщина неумело держала в руке кружевной платок или длинные грубой вязки чулки серого цвета из овечьей шерсти с неистребимым запахом прелой соломы и иным набором сельских ароматов. Но чаще всего проезжающим через вятскую сторону путникам встречались молчаливые с непроницаемыми лицами крестьянки, державшие перед собой глиняные кринки с янтарным медом.

Глядя на подернувшийся сверху тонкой корочкой мед, Аввакум представил, как над ним совсем недавно вился рой хозяйственных пчел, не желавших отдавать людям свой драгоценный наработанный за лето взяток, без которого всему их семейству уготовлена была неминуемая голодная смерть в разоренном дупле.

«Но разве человек способен входить в нужды и заботы бессловесных тварей, спеша поскорее закончить свою больше похожую на воровство работу по изъятию посредством дымокура, а иногда и беспощадного огня запасов, предназначенных вовсе не про его честь», — рассуждал протопоп, пытаясь отыскать Божье провидение во всем, что происходило с ним.

Он никак не мог решить, почему вдруг основы мироустройства сотворены таким образом, что изъятие продуктов труда, а то и самой жизни труженика происходит по желанию и воле более сильного его собрата ли, врага ли, считающего себя вправе пользоваться тем, к чему сам он ни малейшего отношения не имеет и иметь не желает. Постепенно и те и другие свыкаются с навязанным задолго до их появления на свет неравенством и уже безропотно готовы отдать все, что от них требуют, лишь бы было разрешено им прожить лишний час, день или сколько они сумеют протянуть в ожидании иных, более справедливых, времен.

«Так в чем же справедливость мира сего?» — вопрошал он себя, крестился, не находя ответа, призывал Божьих заступников помочь в разрешении этого непростого вопроса, и ему временами казалось, что ангел, сопровождавший каждый его шаг, тихо подсказывает: «На небе Царство Небесное, а на земле силы дьявольские правят… Не искушай Господа, не задавай вопросов, на которые сам ответ дать не в силах…»

Но Аввакум отмахивался от слов его, считая, будто и сам в силах ответить на все, что вокруг происходит. Ангел же от таких мыслей лишь отстранялся от непослушного подопечного своего и, если бы умел, наверняка обиделся, а то и совсем отступился, предоставив тому полную свободу, но не мог… А потому со вздохом отлетал чуть в сторону, но знал, по первому призыву должен будет вернуться обратно и помочь неразумному разобраться в том, что он сам пока что уразуметь не может. Но чем дальше, все реже Аввакум обращался к нему, питая себя собственными познаниями, вычитанными в Божественном Писании и в долгих спорах с такими же, как он, пастырями.

* * *

Чем дальше они ехали, тем меньше и меньше попадалось им на пути селений и все дешевле становились предлагаемые на продажу продукты. Потому многие путники, не удержавшись, покупали почти за бесценок у стоявших подле дороги крестьянок съестные припасы; порой впрок или для скорого их потребления и при этом вряд ли они думали об устройстве мира и причинах этого, а лишь дивились дешевизне продуктов в сравнении со столичными. И жена Аввакума, Анастасия Марковна, не могла удержаться, чтоб не побаловать деток тем или иным приспевшим к сроку угощением, выпрашивала у мужа мелкую монетку, торопливо совала ее в натруженную ладонь ближайшей женщине и, радостно улыбаясь во время скромного ужина, подкладывала ложку-другую меда деткам в кашу.

И хотя владетельные прихожане, которых Аввакум сумел настроить против патриарших новин во время недолгого столичного служения, не поскупились и снабдили пастыря своего в дорогу не только запасом теплой одежды, но и собрали разной провизии, но большинство ее было уничтожено еще в первые недели пути.

Аввакум чуть улыбнулся, вспомнив свои проводы в дорогу. Пришло человек десять, не более, но каждый из них принес какую-нибудь снедь, что, по их разумению, могла пригодиться путникам в дальней дороге. Были там копченые окорока, вяленая рыба, связки сушеных грибов, нанизанные на тесьму баранки. Но когда подъехала груженная доверху телега от княгини Ртищевой и с нее стали сгружать бочонки с квашеной капустой, солеными огурчиками, от аромата которых у всех собравшихся слюнки потекли, а следом показалась вместительная клетка с курами-несушками, и в довершение всего из-под рогожи обиженно заверещал молодой поросеночек, то стоящий рядом с телегой Климентий не выдержал и отпустил крепкое словечко. «Вы бы еще корову снарядили стельную, — сказал он сердито, — вам бы самим сесть место найти, а то пешком отправлю…»