Чудом рождённый - Берды Кербабаев

— Да, верблюжонок, как бы ни горела душа, мы не и силах ничего изменить. Жизнь — гнилой орех. Грызешь, грызешь, а раскусишь — горечь.

Хотя старик говорил грустные слова, и весь рассказ его был не таким уж веселым, мальчишка чувствовал себя необыкновенно счастливым. Никто с ним так еще не разговаривал. Никто не гладил его по голове. Нобат-ага был ему сейчас ближе, чем все шесть старших братьев, После смерти отца они разбрелись по всему Закаспийскому краю.

Много теперь было путей из аула. Совсем недавно русские солдаты, да персы чернорабочие построили железную дорогу от Красноводска до берегов мутной и бешеной Аму-Дарьи. Поначалу туркмены боялись паровозов и длинных вагонных составов, называли поезд шайтан-арбой — чертовой телегой. Вдоль железной дороги пошли в рост туркменские селения, в городах строились небольшие хлопкоочистительные заводы, маслобойни, кирпичные и кожевенные заводы, можно было пойти и на железную дорогу. Если есть хоть небольшой капитал, — заводи маленькую мастерскую, заставь работать на себя искусных ковровщиц, а то и начинай торговать: покупатели найдутся, прибавилось народу в Закаспии. И расползлись сыновья Теч-сердара из родного Мене. В ауле остался только Гельды, но он был курильщик, терьякеш, и Нобат-ага не прощал ему этого порока.

— Где правда, где справедливость? — сетовал старик. — Разве не Теч-сердар привел наш аул в долину Мене? Разве его семья бедствовала, пока он был жив? Разве не эта запруда избавляла всех его родичей от нужды? Говорю тебе, все в этой жизни кончается ничем. Пустой орех!.. Не прошло и десяти лет после смерти Теч-сердара, как все его добро пустили по ветру. И мельница перешла в чужие руки. Кто скажет, глядя на тебя, на твои лохмотья, что ты сын Теч-сердара!

Расчувствовавшись, старик обнял Кайгысыза и сам всплакнул, утешая мальчишку.

— Не плачь, верблюжонок, не плачь! Сегодня ты заброшенный сирота и никому не нужен, а завтра станешь здоровенным парнем с такими усами, что их топором не перерубишь. Сегодня пророк бьет тебя посохом, а завтра бог погладит по щеке. Ты не из тех, кто зря погибает!

Неожиданная мысль пришла в голову мальчишке под ласковой рукой старика. Говорят, что пророк никогда не является людям в своем настоящем виде. Говорят, что Хидыр принимает человеческий облик, и тот, кто увидит его, становится на всю жизнь счастливым. А что если Нобат-ага — сам пророк, сошедший на землю? Узнать его можно по лишней косточке на большом пальце. Кайгысыз тихонько погладил руку старика. Косточки не нащупал.

Между тем, Нобат-ага продолжал бормотать:

— Будь он проклят, этот подлец Гельды! Он опозорил имя своего отца! Наглотался терьячного дыма и твердит: «Я сын Теч-сердара…» Что тут скажешь! Лучше бы вместо него родился каменный пестик для ступки! Ни чести, ни совести — один терьяк! Был бы я правителем, закопал бы его в землю вниз головой, чтоб другим было неповадно. Он пустил на воздух вместе с дымом не только свою долю наследства, но и твою. Не будь этого, разве ты сидел бы тут, как красномясый, неоперившийся орлёнок?

Кайгысыз не заплакал от этих горьких слов только потому, наверно, что давно свыкся и с голодом и со своими лохмотьями и не мог себе даже представить другой жизни. И не было у него злобы на брата терьякеша. Если бы попался сейчас под руку толстогубый, — вот ему бы худо пришлось! Сегодня он ударил его кулаком, а недавно, шакал, дразнил при народе: «Что лезешь со мной спорить? Какая разница между тобой — рабом, родившимся от рабыни, и щипаной вороной? Иди, паси своих коров?» Даже самая маленькая ранка в детском сердце долго не заживает. И вот сейчас Кайгысыз сумрачно водил глазами по сторонам, почти уже не слушая старика, а тот в приступе болтливости добрался уже до пятой жены Теч-сердара.

— …Первую звали Дурды, и была она из племени топазов. От нее — дочь. Вторую звали Хал. Агаджан-сер-дар от нее. Третью звали Джемал, она из племени салык, Ялкаб родился от той жены. Четвертая — Баныгуль, дочь главного гератского советника. От нее — Гельды и ты, Кайгысыз. Пятая — Байнур, дочь гератского казначея. Курбан от нее…

Кайгысыз прервал эту родословную:

— Нобат-ага, через четыре дня я поеду — знаешь куда? В Теджен.

— В какой аул, говоришь?

— Не в аул, а в город. В школу!

— Ышгол? — переврал старик незнакомое русское слово. — Что это такое? Лавка, где продают свеклу?

— Нет, Нобат-ага, школу не едят. Я поеду в мектеб. А по-русски это и называется — школа.

— Русская школа?

— Говорят, что русская.

— Кто тебя туда посылает?

— Сам не знаю. Гельды сказал: «Тебя возьмут в школу».

— Он насильно заставляет тебя учиться в русской школе?

— Раньше я боялся ехать, даже плакал. А сейчас решил…

Старик горестно закачал головой.

— Что делается на свете! Кто такой Теч-сердар? Кто такой Ышкол? И вот любимый ребенок сердара должен становиться русским!

— Нет, не русским! — рассердился Кайгысыз.

— Так кем же?

— Школа как будто и русская и туркменская.

— Все, кто родятся от помеси двух пород, называются метисами. Но эту школу я даже не знаю, как назвать!

— Говорят, что если окончить эту школу, будешь толмачом.

— Толмач? Переводчиком? Не могу сказать, что это мне не нравится. Если приезжаешь в город и не знаешь языка, то мало чем отличаешься от скотины. Нельзя сказать, что это мне не нравится…

Похоже было, что слова Нобат-ага обрадовали мальчика. Он с живостью принялся объяснять:

— Вот видишь, я больше не буду возиться с коровьим навозом. Потом я слышал, что в школе хорошая еда и учеников одевают во всё новое. И учиться там будут только туркменские ребята.

Старик одобрил эти слова.

— Я вижу, верблюжонок, ты все обдумал. И ты прав. Как отец скажу: поезжай! Останешься здесь — буду бояться за тебя. Если примером для ребенка будет урод Гельды, — язык не поворачивается сказать, что это будет! А в школе ты станешь человеком. Неграмотный слеп. Все мы в ауле слепые. Когда мулла куда-нибудь уедет, а нужно прочитать письмо, садимся на коня и скачем в Душак или Теджен.

Старик помолчал, потом взял за руку мальчика и сказал:

— Одного я боюсь…

— Ты думаешь, я еще маленький и меня будут бить?

— Что попадает в соль, становится соленым. Попадешь в эту школу — станешь русским.

— Тогда… значит, не ехать?

— Поезжай! Только помни, что ты туркмен. Люби русских, люби персиян, люби кого хочешь. Всюду есть добрые люди. Но не изменяй своему народу, память о нем береги пуще своего ока.

Кайгысыз растерянно моргал, не понимая, почему разволновался старик и что ему ответить. Они долго так сидели, не глядя друг на друга, пока, наконец, Нобат-ага снова нарушил молчание:

— Смотри, верблюжонок, солнце коснулось земли подбородком. Говорят, сомнение — враг смелости, капкан на дороге идущего. Мне еще много надо сказать тебе, но оставим это до твоего возвращения. А пока — прощай! Будь здоровым и сильным.

И старик обнял мальчишку.

Элбисинэ. Элбасаны. Элботуры…

В том ауле, где прошло мое детство, тоже не было школы. Не было и грамотных. Но мне повезло. Отец сказал:

— Всех учить не смогу. Но один в семье должен быть грамотным.

Я был худощавый, не очень-то крепкий, поэтому выбор пал на меня.

— Пользы от тебя все равно мало, — сказал отец, — лопату и то поднять не можешь. Пойдешь в школу — хоть какая-нибудь выгода будет.

Он отвез меня в соседний аул, где была школа, поселил у своего знакомого. Учились мы в глинобитной мазанке. Дым из очага почти не вытягивало через отверстие в потолке, и мы всё время жмурились — щипало глаза.

Ни книг, ни карандашей, ни бумаги… Мы сидели на земляном полу и писали буквы деревянной палочкой на вощеной доске. Время от времени мы становились на колени, отбивали поклоны и хором повторяли загадочные слова:

— …Элбисинэ, Элбасаны, Элботуры, Эиуй!

Учитель-мулла восседал посреди комнаты на толстом матраце, под рукой у него — ивовые прутья. Со страхом и ненавистью мы косились на них — стоило кому-нибудь вытянуть затекшие ноги, мулла тут же больно стегнет.

— Бездельник, лентяй! — кричал мулла, и на губах у него выступала мутная пена. — Верблюд под себя четыре ноги убирает, а ты две поместить не можешь?

Отдавая сына учиться, родители обычно говорили мулле: «Мясо твое, кости — мои». Следовало понимать так, что бить можно сколько угодно, только не уродовать. И детей били за вину и без вины. Тяжко давалась наука.

Да можно ли назвать наукой то, чему нас учили? Что была за наука в нашем Тедженском уезде в начале века? Когда-то мусульманские школы в Средней Азии возникли, чтобы правоверные знали коран, написанный на чужом арабском языке. Все знание жизни, находившееся за пределами корана, отбрасывалось, как грязная ветошь. Свод религиозных, юридических и нравственных правил, заключенных в коране, — шариат. Только он досконально изучался и толковался образованными людьми. Коран — наука всех наук! Шариат — закон всех законов! Все знание мира давно исчерпано, держаться надо только старого. В мудрости Магомета нельзя сомневаться, никто не смеет ее критиковать.