Самая страшная книга 2016 (сборник) - Гелприн Майк

– Уходи… пожалуйста…

Мальчик закричал и бросился на улицу.

Его босые ноги шлепали по растекающейся грязью земле.

Нитка проворно скользила по складкам подзора, укладываясь узелками в нарисованные карандашом линии. Сквозь белесую ткань проступали очертания лосиных рогов, похожие на церковные кресты. Старушечьи пальцы уже не чувствовали иголки, но все еще помнили знакомые с детства движения.

«Ох… вот шью-шью, а кто ж этим подзором кровать-то застилать будет? Зачем же тогда…» – то и дело мелькали тяжелые мысли в голове бабы Гали, но ее руки продолжали двигаться – и контуры лосиных рогов с каждой секундой становились все отчетливей. Они плыли сквозь сновидения: где-то там, по другую сторону белого света, позади катящегося по небу солнца.

– Чтой-то друг наш запропастился куда-то, – проворчал дед Гриша, отхлебывая чай из эмалированной кружки величиной с два кулака.

Другом он называл Андрейку.

– Придет! Замучаешь дитенка!

– Дак веники старые из-под крыши выкидывать надо, усохли ведь… Два раза махнешь в бане – и кажный лист на полу. Разве это дело?

– Оттого что машешь как дурак лапищами своими! Успеется. Пусть воду качает, совсем заморочил голову парню. Мамка, поди, распереживалась вся, что заместо дел городских с тобой пропадает. А с чего? На что тут смотреть? Елки да кладбище – вот и вся деревня!

Баба Галя потянулась ладонью к заслезившимся глазам. Паскудная это вещь – возраст. Смахнул бы да распрямился, так нет же. Живет себе в теле, поедает кровь и силы, и никак с ним не договоришься.

Дед Гриша прищурился, высматривая что-то в окне.

– О, бежит… Растрепанный весь. И без сапог.

– Как это без сапог… – Иголка выпала из пальцев и легла концом прочь от красного угла и икон. – Свят-свят, – пробормотала баба Галя, и внутри у нее громко-громко застучало сердце.

Андрейкино лицо было белым, словно известковая стена. Он хватал губами воздух, плакал и повторял, словно заведенный:

– Папа… папа длаку надел…

«Длака».

Какое же это старое слово… Дремучее, скрипящее таежными чащобами, плещущееся болотами среди травяных кочек. Танцует вокруг костров обряженными в медвежьи шкуры людьми. Блестит заточенными охотничьими ножами и костяными наконечниками стрел.

Глаза бабы Гали смотрели за темноту прожитых лет, в самую землю, где копошились мохнатые лапы скотьего бога, укрытого среди деревьев и озер, не оставляющего позади себя звериных следов, но роняющего в травы блестящие черные волосы.

– Игоряша-Игоряша… зачем же ты так с нами… – тихо-тихо сказал дед Гриша.

– Что будет с папой? – всхлипывал Андрейка. – Он сделал плохо?

– Нет, внучек… Понимаешь… жизнь – она что лес: не бывает плохих или хороших тропинок. Есть правильные и неправильные. Папа пошел по неправильной тропинке. По очень неправильной тропинке.

Дед Гриша поднялся со стула, подошел к красному углу, ухватился за край иконостаса и стал отодвигать его в сторону. Лики святых мучеников и заступников падали на пол, глухо и беспомощно, словно были всего лишь дощечками с намалеванными сверху рисунками.

За иконостасом лежал огромный охотничий лук, обмотанный шкурами зверей, а рядом с ним – колчан, из которого оперением вверх торчали длинные тонкие стрелы. Над луком в стену дома была вбита вырезанная из дерева медвежья лапа с растопыренными бурыми когтями. По правую сторону от лапы висел широкий охотничий нож.

Дед Гриша снял нож, приложил его лезвием к ладони и провел сверху вниз.

На пол упали тяжелые красные капли.

Приложив ладонь к медвежьей лапе, он произнес:

– Милостив будь к нам, Волос, хозяин леса, гор и воды. Не мы за тобой пошли – сам ты к нам пришел, поскольку подняли тебя мы в неположенный день неположенного месяца. Не поведем мы тебя по гостям и хатам, угощая едою и наливая меда, дабы отвел ты душу свою и вернулся назад в леса, послав в награду нам сохатых, и птицу всякую, и рыбу в реках. Пойдет к тебе дитя твое, усмирить твой гнев стрелой острой. Прими же нас и пощади.

Дед Гриша повернулся к Андрейке:

– Нут-ка, друг, подь сюды.

В груди у бабы Гали зашевелилось что-то колючее, неуемное: закричало, поднимая спящих воронов, дремавших среди веток памяти:

– Не надо, Гриша! Не надо!

Андрейка испуганно попятился. Он смотрел в лица стариков и не узнавал их. Черные зрачки не мигали, глядели на него так, словно были остриями ножей, и им нужно было что-то от него отрезать. Скрюченные пальцы казались узловатыми веревками, готовыми ухватить его петлями. Черные волосы стекали на плечи смоляным варом, будто медвежий череп рядом с земляной пещерой был облит как раз этими волосами, растопленными в охотничьих котлах.

Дед Гриша схватил его за плечо и повалил на пол, придавил тяжелым плоским коленом. Вытянул на пол правую руку. Оттопырил в сторону мизинец. Приставил к косточке острие ножа.

И надавил.

Палец под повязкой нестерпимо жгло, но эта боль не шла ни в какое сравнение с тем, что крутилось у Андрейки внутри. Он видел рядом с собой всех людей, живших в деревне. Их губы были сжаты, в руках лежали камни, а перед ними стоял дед Гриша, держа в руках старинный охотничий лук.

Под ногами лежали лопаты с налипшими на них комьями свежевыкопанной земли.

Никто из них не переговаривался друг с другом и ни о чем не спрашивал, потому что впервые за многие сотни лет снег перестал падать вниз.

Пушинки отрывались от веток, высушенных стеблей травы, крыш и взлетали вверх, пьяно раскачиваясь из стороны в сторону. Белые хлопья ползли по одеждам, чтобы оторваться и исчезнуть в свинцовых облаках.

– Зовите Волоса, – сказал дед Гриша.

– Настоящим именем? – спросил кто-то из селян.

– Да. На медведя он не откликнется.

«Бер!»

«Бе-е-ер!»

Крики летели над окраиной деревни и растворялись среди деревьев. Казалось, имя разлеталось вместе с ветром так далеко, что не увидят человеческие глаза. И слышали это имя все те, кого так боялся Андрейка.

Хозяин воды поднимался из-под земли. Человечек с палочкой прекращал стучать по деревьям.

Глаза скотьего бога смотрели на него из каждого волоска шерсти.

Уже тогда, когда он с папой шел через леса.

А еще он слышал шепот инао, но не мог разобрать слов.

Теперь Андрейка понимал, что все эти существа на самом деле были одним и тем же лесным царем, живущим в спрятанной от посторонних глаз звериной шкуре, которую деревенские назвали длакой.

И он откликнулся.

Скотий бог шел по воздуху, грузно переваливаясь с лапы на лапу, и с его окровавленных клыков капала слюна. В тех местах, где она падала на землю, прорастала трава и тут же желтела, извиваясь в агонии.

Но самое страшное творилось вокруг него.

Вместе со снежинками в воздухе летали оторванные руки, ноги, внутренности и клочки одежды.

«Андрюш, сюда едут очень плохие люди, и я должен их напугать. Очень сильно напугать. Так, чтобы они больше никогда не приехали ни к тебе, ни к маме».

– Подь сюды, отец, – сказал дед Гриша скотьему богу. – Вылезай ужо помаленьку в гости, чай дома у себя. А и мы с гостинцами стоим здесь.

Волос повел мордой в сторону и зашагал к деду Грише. Из летающих конечностей вытекала кровь, расплывалась каплями и оседала на его черную шкуру.

Внезапно воздух под ним будто подломился, и существо полетело вниз, в выкопанную яму, увлекая за собой снег и куски тел.

Раздался оглушительный рев, уходящий прямо в небо, словно соединенное вместе с ямой невидимой осадочной трубой.

Селяне стали кидать в яму камни.

Скотий бог кричал от боли, но не умирал.

И тогда дед Гриша достал из колчана стрелу, к концу которой был привязан отрезанный Андрейкин мизинец.

Мальчик закрыл глаза, понимая, что он больше никогда не увидит папу. Отчего-то он знал, что стрела убьет существо в яме. Все это уже происходило много раз, просто ему не рассказывали, да и папа этого тоже не знал.