Пророк - Майра

Напряжение быстро спадало, посыпались шутки.

– Мы создаем культурное пространство, чтобы люди не превращались снова в обезьян.

– Мы обеспечиваем потомков работой: литературоведов всяких, историков, скульпторов…

– Мы…

О недавнем душевном затмении Межутову напоминало лишь едва заметное дрожание пальцев.

Молодые девицы хихикали. Только та, которая спрашивала Александра, будет ли он читать свои стихи, блеклая и анемичная, с ярко накрашенными губами, казалось, пребывала в каком-то трансе. Она сидела близко, и Межутов постоянно натыкался на нее взглядом. Ему стало не по себе, когда она вдруг, будто не услышав прозвучавших острот, растерянно распахнула свои бледные глаза, казавшиеся безресничными, и спросила:

– Но если не самовыражение, не развитие души, не слава… Подождите… Вы что же, хотите сказать, что мы все… Что всё, что мы пишем… бессмысленно?

Это был нежданный удар поддых. Стало как-то неприятно тихо, и Александра снова поразили глаза Димы – безвозрастно-мудрые, но совсем не сочувственные, а скорее пристально-изучающие. Межутов почувствовал себя зверем в захлопнувшейся ловушке.

Он мог бы сказать "да" – и все бы решили, что и он вздумал пошутить, и никто бы не заметил, что ему, в реальности, очень хочется в этот момент перестать жить. Но он знал, что бледная девочка не примет шутки, и не она одна.

Если бы он ответил "нет", ему пришлось бы давать им ответы, которых у него не было, потому что он то ли не выстрадал их еще, как надо, то ли вообще изначально и навсегда был от них отлучен. Александр смотрел на своих слушателей и с удивлением читал на их лицах свою собственную неуверенность и незащищенность. Пауза невыносимо, недопустимо тянулась. Межутов чувствовал взгляды, как чувствуют царапанье или ожоги, особенно взгляд Димы и девочки, задавшей вопрос. Он боялся, что окружающие заметят, как он близок к тому, чтобы просто малодушно уйти…

Выручила его сероглазая девушка с косой, та самая, про которую он подумал, что она умеет писать только про любовь. Эта девушка сказала, глядя на него, как на недужного, с сочувствием сестры милосердия:

– Александр Николаевич… Почитайте, пожалуйста, ваши стихи!

II.

Домой Александру пришлось возвращаться вместе с Риммой Львовной: они жили в одном микрорайоне, в соседних блочных пятиэтажках бледно-коричневого цвета. Чаепитие, которым закончилась встреча, не развеяло межутовского мрачного настроения, хотя за столом он старался выглядеть веселым и даже рассказал кое-что забавное из своего опыта общения с издателями… Он шел и перебирал в памяти лица увиденных сегодня людей. Чаще всех вспомнинался длинноволосый Дима с его ядовитой усмешкой, потом анемичная девица, задавшая финальный, роковой вопрос, затем почему-то худая дама в очках и молоденькая девушка с косой, и еще одна – по виду вообще старшеклассница… От седоватого поэта в воспоминаниях осталась только шевелюра, как будто в его лице не было совсем ничего примечательного.

– Вы не думайте, Александр Николаевич, это они только с виду ершистые, – нарушила затянувшееся молчание Римма Львовна. – На самом деле многие из них очень ранимы… Да просто-напросто беззащитны!

Она сказала это с жаром, и Межутов вдруг понял, что она чувствует себя виноватой перед ним. Ему тут же стало стыдно.

– Да нет, что вы, я и не думал ни о ком из них плохо! Я сам виноват. Развязывать дискуссии на "вечные" темы при такой разнородной аудитории – это же настоящее самоубийство… А вы всех, кто сегодня был, хорошо знаете?

Римма Львовна задумчиво поправила на плече длинный мохеровый шарф, явно собственное рукоделие. На ней было модное осеннее пальто, и для Александра это выглядело непривычно, потому что до недавнего времени, сколько он ее помнил, она носила темные кожаные куртки, так что многие за глаза называли ее Комиссаршей.

– С некоторыми я знакома еще с их школьной скамьи, с тех пор как организовала первое литобъединение для старшеклассников. Им уже лет по тридцать-тридцать пять, но таких осталось немного: кто уехал, кто женился-остепенился… Георгий Максимович – тот, седой, с которым вы сегодня беседовали, – присоединился к нам недавно и ходит довольно редко, только когда ему хочется поучить молодежь жизни. Я не против, пока это все в приемлемых рамках. У него два сборника изданы – правда, на его же деньги, но все-таки. Стихи, с моей точки зрения, просто ужасные! Это я вам по секрету говорю. Хотя он и так мое мнение знает… Когда он в первый раз пришел и стал у нас читать свои творения, Дима Карнашов его просто по стенке размазал. Я, конечно, старалась, как могла, оградить… Но Димка иногда делается совершенно неистовым, даже страшно смотреть. Впрочем, Георгий Максимыч тоже был хорош, что греха таить! Словом, получилась натуральная свара, мы с девочками с трудом предотвратили грязный мужской мордобой.

– Дима – это тот, что у окна сидел? – на всякий случай уточнил Александр. – Такой… христообразный?

Римма Львовна засмеялась. Смех у нее всегда был слегка неестественный, каждый раз казалось, будто она до этого момента смеяться вообще не умела, а тут решила научиться.

– Вы ему так в глаза при встрече не вздумайте сказать! Он у нас почти верующий, даже в церковь ходит. Стихи, правда, пишет такие, какие верующим, с моей точки зрения, писать не положено. Такое что-то, знаете ли, с рваным ритмом, строчки лесенкой, вроде Вознесенского. Но драйв есть…

– Что, простите?

Римма Львовна посмотрела на него, явно довольная вопросом.

– Драйв. Ну, напряжение, что ли… Это теперь такой в молодежной среде жаргонный термин. В основном относится к музыке, но к стихам, по-моему, тоже можно применить. Бывает, под музыку хочешь не хочешь, а начинаешь двигаться. Вот и у Димки так: нравятся его стихи или не нравятся, но что-то от них внутри царапает, скребет… А хотите, я вам дам почитать? У меня как раз дома его подборка лежит для очередного альманаха. Очень интересный парень, между прочим!

Межутову совершенно не хотелось читать ничьи стихи, тем более "под Вознесенского", но он, застигнутый врасплох, не нашел предлога отвертеться, а через минуту оказалось поздно. Они были как раз возле подъезда Риммы Львовны, и та уже всходила по ступенькам, не оглядываясь, в полной уверенности, что Александр идет за ней. Межутов обреченно вздохнул и стал подниматься следом.

Подъезд являлся почти точной копией его собственного, квартира оказалась двухкомнатной, довольно запущенной, но, как ни странно, уютной. Видно было, что до ремонта у хозяев руки не доходили уже лет пять. Обои местами топорщились, кое-где видны были неловкие попытки их подклеить. На всей обстановке лежал отпечаток старомодности: если абажур, то непременно из ткани и с бахромой, если коврик под ногами, то циновка, а на дверях ванной и уборной – выцветшие пластиковые фигурки: душ с расходящимся веером водяных струй и мальчик со спущенными штанишками. На зеркале в прихожей Межутов заметил темные пятна – там, где время повредило амальгаму: одно на удивление точно повторяло ахматовский профиль, зато другое, рядом, походило на полураздавленную лягушку. В правом верхнем углу под поцарапанную деревянную раму был подсунут длинный конверт с иностранной маркой, новенький и неуместно белоснежный, словно попавший в эту квартиру с другой планеты.