По ту сторону - Виктор Кин

На первом же углу встретили китайца, продававшего земляные орехи. Они купили два фунта орехов и набросились на них с зверским блеском в глазах, пока не съели их до последнего, и потом несколько дней не могли о них даже думать.

Была полночь, когда они затянули последний ремень на багаже. До отхода поезда оставались томительные два часа, которые надо было чем-то заполнить. Матвеев с мелочной старательностью развернул и снова сложил документы. Потом он вытащил толстую пачку денег - несколько тысяч японскими иенами, которую надо было с рук на руки передать в Приморье партийному комитету. Эти деньги он хранил, как только мог: первый раз в жизни он держал такую сумму, и она поражала его. Один раз ему показалось, что он их потерял. Десять минут Матвеев бесновался в немом исступлении, пока не нащупал пачку за подкладкой.

Безайс раскачивался на руках между двух столов и молчал. Крысы осторожно грызли шкаф. Впереди было много всего - хорошего и плохого. Мысленно Безайс окинул взглядом тысячеверстную, спящую под снегом тайгу.

От этих необъятных пространств, от их морозного безмолвия по его спине прошел холодок. Скосив глаза, он взглянул на Матвеева.

- Он сказал, что это не мое дело, - говорил Матвеев, продолжая бесконечный, тянувшийся до самого Иркутска рассказ о том, как он тонул. Двадцать раз Матвеев начинал рассказывать, но его что-нибудь прерывало, и теперь он решил разделаться с этим начисто. - И я все-таки проглотил ее, и тут же из меня хлынула вода - ужас сколько. Я так и не знаю, что это было. Вроде нашатырного спирта. Потом меня вели через город, и все мальчишки бежали сзади. Дома отец вздул меня так, что я пожалел, что не утонул сразу...

Безайс забрался на стол и начал раскачивать лбом абажур висячей лампы. Его разбирало нетерпение. Трудно разговаривать о таких вещах, как храбрость, опасность, смерть. Слова выходят какие-то зазубренные, неискренние и не облегчают до краев переполненного сердца.

- Это никогда не кончится, Матвеев? - спросил он. - Сколько раз ты тонул? Говори сразу, не скрывай.

- Два раза, последний раз под Батумом, в море. Тебе надоело?

- Нет, что ты, - это страшно интересно. Но я совсем о другом. Что ты думаешь о дороге?

- Я? Ничего. А что?

- Да так.

- А ты что думаешь?

- Я? Тоже ничего.

Они внимательно поглядели друг на друга.

- А все-таки?

Безайс закинул руки за голову.

- Слушай, старик, - сказал он мечтательно и немного застенчиво, - это бывает, может быть, раз в жизни. Все ломается пополам. Ну вот, я сидел и тихонько работал. Сначала ходил отбирать у бежавшей с белыми бандами буржуазии диваны, семенные альбомы и велосипеды, потом поехал отбирать у подлой шляхты город Варшаву. Но этим занимались все. А теперь... Я все еще не совсем освоился с новым положением. Странно. Точно дело происходит в каком-то романе, и мне страшно хочется заглянуть в оглавление. У тебя ничего не шевелится тут, внутри?

- Всякая работа хороша, - рассудительно сказал Матвеев.

- Врешь.

- Чего мне врать?

- Ты притворяешься толстокожим. А на самом деле тебя тоже пронимает.

- Я знаю, чего тебе хочется. Тебе не хватает боевого клича или какой-нибудь военной пляски.

- Может быть, и не хватает...

Матвеев встал и начал зашнуровывать ботинки.

- Я безнадежно нормальный человек, - самодовольно повторил он чью-то фразу. - Больше всего я забочусь о шерстяных носках. А ты мечтатель.

Безайс знал эту наивную матвеевскую слабость: считать себя опытным, рассудительным и благоразумным. Каждый выдумывает для себя что-нибудь.

- Милый мой, все люди мечтают. Когда человек перестает мечтать, это значит, что он болен и что ему надо лечиться. Маркс, наверное, был умней тебя, а я уверен, что он мечтал, именно мечтал о социализме и хорошей потасовке. Время от времени он, наверное, отодвигал "Капитал" в сторону и говорил Энгельсу: "А знаешь, старина, это будет шикарно!"

Но Матвеев был упрям.

- Давай одеваться, - сказал он. - Куда ты засунул банку с какао?

ЗАПИСНАЯ КНИЖКА

В это утро Матвеев проснулся в прекрасном настроении. За окном светило солнце, зажигая на снегу блестящие искры. Молочно-белые пики гор мягко выделялись на синем, точно эмалированном небе. Не хотелось верить, что за окном вагона стоит сорокаградусный мороз, что выплеснутая из кружки вода падает на землю звенящими льдинками.

Матвеев открыл один глаз, потом другой, но снова закрыл их. Вставать не хотелось.

Он помнил, что Безайс будил его за каким-то нелепым делом. Смутно он слышал, как Безайс спрашивал его, сколько будет, если помножить двести сорок на тридцать два. Минут на десять Безайс успокоился, но потом опять разбудил его и стал убеждать, что он лентяй, лодырь и что сегодня его очередь топить печь, потому что позавчера Безайс вымыл стаканы без очереди. С печкой у них был сложный счет, и они постоянно сбивались. Потом Матвеев опять заснул и ничего уже не помнил.

Спать он любил, как любил есть, как любил работать. Он был здоров и умел находить во всем этом много удовольствия. В строю он всегда был правофланговым, а когда надо было перетащить шкаф или выставить из клуба хулигана, то всегда звали его. Он смотрел на мир со спокойной улыбкой человека, поднимающего три пуда одной рукой.

У него было широкое, с крупными чертами лицо - одно из тех, которые ничем не обращают на себя внимания. С некоторого времени начала пробиваться борода - отовсюду росли отдельные длинные волосы, и каждый волос завивался, как штопор. Тогда он завел ножницы и срезал бороду начисто.

Он снова открыл глаза и увидел Безайса, сидевшего на ящике спиной к нему. Безайс читал что-то. Матвеев потянулся, рассеянно скользнул глазами по плакатам, по стенам вагона, залитым солнечным блеском. Печка гудела, и веселый огонь рвался из полуоткрытой дверцы. В этот момент Матвеев снова взглянул на Безайса и вдруг опешил. Он отчетливо видел, что Безайс с увлечением читал его записную книжку - в клеенчатом переплете, с застежками, с надписью в углу: "Товарищу Матвееву от Н-ского политотдела".

Сначала он был так поражен, что остался лежать неподвижно. Потом одним движением он вскочил с пола, кинулся к Безайсу и вышиб ногой ящик из-под него. Безайс упал на пол, Матвеев нагнулся и вырвал у него книжку из рук. Мельком он взглянул в нее и понял, что все пропало. Надо было проснуться раньше.

Тяжело дыша, Безайс поднялся на ноги.

- Это я считаю подлостью - бросаться на человека сзади, - сказал он, трогая затылок.

- Скотина!

- Сам скотина! Ты что, с ума сошел?

- Поговори еще!

- Сам - поговори!

У Матвеева не хватало слов - черт знает почему. Он едва удерживался от желания снова ударить Безайса. Они молча постояли, глядя друг на друга. Безайс выпятил грудь.

- Могу ли я узнать, товарищ Матвеев, - сказал он с преувеличенной и подчеркнутой вежливостью, - о причинах вашего поведения? Не сочтите мое любопытство назойливым, но вы расшибли мне затылок.

Матвеев промолчал, придумывая ответ. Ничего не выходило.

- Дура собачья, - сказал он с ударением.

Он спрятал книжку в карман, отошел к другому ящику и сел. Безайс враждебно глядел на него.

- Чтоб этого больше не повторялось.

- Чего?

- Этого самого. Чтобы ты не совал нос в мои дела. Коммунисты так не делают. Нечестно читать чужие письма или записные книжки. Заведи себе сам дневник и читай сколько угодно.

- Очень оно мне нужно, твое барахло. Я читал ее через силу, эту ужасную чепуху о цветочках. Кстати, почему ты пишешь "между протчем"? Думаешь, что так красивее?

- Хочу - и пишу.

- Ну-ну. А о коммунистах ты, пожалуйста, оставь. "Нечестно"! Эта мораль засижена мухами. У коммуниста нет таких дел, о которых он не мог бы сказать своему товарищу. Он - общественный работник, и у него все на виду. А когда влюбится обыватель, он распускается и пишет дневники... да-а... и бросается на людей... и вообще становится ослом.

Матвеев хмуро посмотрел на него.

- Вот я сейчас встану, - сказал он, плотоядно облизываясь. - Ты бы закрыл рот, знаешь.

- А она хорошенькая?

- Отстань.

Тут он обиделся совсем. Спорить было невозможно, потому что Безайс имел необычайный дар видеть смешное во всем и мог переспорить кого угодно. А Матвеев не умел сразу найти острый и обидный ответ. Потирая руки, он начал его выдумывать.

Поезд несся мимо туманных гор, дрожа от нетерпения. На стыках рельсов встряхивало, и толчок отдавался в рояле долгим гудением, Безайс хотел было заняться чем-нибудь, но случайно потрогал шишку на голове, и это растравило в нем сердце.

- Ах, скот! - прошептал он.

Он откашлялся и сел против Матвеева.

- У тебя, однако, тяжелый характер, - начал он, ликуя при мысли, как он его сейчас отделает. - Мне, мужчине, приходится тяжело, а что же будет с ней, с этим прекрасным, нежным цветком, который наивно тянется к любви и свету? С цветами, брат, обращение особое. Надо уметь. Дай тебе, такому, цветок - много ли от него останется!