Земля Святого Витта - Евгений Витковский

— Заходи, передохнуть пора, — послышался голос провожатого из глубины помещения. Десятым чувством понял Веденей, что перед ним — сторожка, видимо, очень старая. Дерево крыльца, на которое он шагнул, крошилось под сапогом. Воздух в помещении был застоявшийся и почти теплый. Появился свет; старик сидел за квадратным столом и подкручивал пламя в керосиновой четырехлинейке. Несусветно пыльное стекло от лампы стояло рядом, капюшон с головы Вергизова был откинут, и вновь содрогнулся гипофет, увидев нечеловеческий череп Вергизова.

Веденей опустился на скамью, выложил на стол термос-бивень, огляделся. Стол, две скамьи, печь-буржуйка, еще что-то черное в дальнем углу, поблескивающее. С немалым удивлением признал в этом предмете рояль. Над роялем виднелось что-то вроде птичьего чучела. Может быть, даже именно птичье чучело. Прыгающие тени точно ничего разглядеть не позволяли.

Мирон властно взял кривой термос, вынул пробку и надолго присосался. Веденей подумал: неужто выпьет всё? В такой термос пол-амфоры входит, а это, если по-новорусски, почти двадцать литров. Но старик утер тонкие губы локтем и вернул квас владельцу.

— Раньше в таких термосах соус гарум хранили. Потрясающая была гадость: тухлая макрель вперемешку с тухлыми потрохами той же макрели. Обожали ее римляне, вот и вымерли. Я надеюсь, что у человечества хватит ума больше никогда не изобретать соус гарум. Греческий огонь тоже вот совершенно зря второй раз изобрели. Напалм называется.

— Видел по телевизору, — ответил Веденей, отрываясь в свою очередь от термоса, — русичи при коммунизме за него американцев ругали…

— Ты про коммунизм не очень-то, — буркнул Вергизов, — сам понимаешь, император… — Знаю, знаю, учили меня. Не такой уж я зеленый, Мирон Павлович.

Вергизов постучал невероятно длинными пальцами по столу. «А рука-то киммерийская», — подумал Веденей. У него у самого была такая же. Народное объяснение того, почему у половины киммерийцев руки именно такие, было малоправдоподобным, — но другого объяснения не было вовсе. Древние предки, уходя оттуда, откуда их несла нелегкая во времена не то двенадцатой, не то тринадцатой фараонской династии, могли взять с собой очень мало пожитков и припасов, и ввели в обычай: съедать в день ровно столько пищи, сколько вместится в пригоршне. Осев на берегах теплого и безопасно далекого Рифея, киммерийцы обычай долго хранили. Но изобильный рыбой и всяким речным зверьем Рифей, ягоды и орехи, которых и тундра, и тайга давали невпроворот, довели людей до того, что у младенцев стали увеличиваться руки, чуть не вдвое против прежнего. Мастеровитые киммерийцы важно шутили, что большому куску рот радуется, а большой руке — дело.

Старец, похоже, приготовился к длинной речи. И заговорил.

— Гипофет, ты идешь в Россию. К брошенным селеньям, к бедным городам, к грязным рекам. Предки русичей еще не знали железа, а вы, затворившись в Киммерии Рифейской, обрабатывали стальными сверлами мамонтовую кость. Вы унесли с собой тайну минойской азбуки, а пользуетесь ею теперь раз в сто лет, теперь у вас на киммерийском языке разве что на базаре ругаются, когда русских слов не хватает, да еще твои полоумные старухи на нем пророчествуют. Вы были свидетелями гибели величайших царств, но едва ли раз в полвека поднимали голову от токарного станка. Вы остановили время, но хотите знать будущее, хотите насильно вытащить его из бесконечных прорицаний своих Сивилл. Так вот, гипофет, ты увидишь время. Ты увидишь, как оно вскипает, створаживается, гниет, рассыпается в пыль. Ты идешь в страну, где тысячу лет царствует никому не ведомый царь Кавель, и народ всю тысячу лет решает одну-единственную задачу: Кавель убил Кавеля, либо же Кавель Кавеля. Ты увидишь пирамиды, стоящие на острие, возьмешь в руки неподвижную стрелу Зенона, постучишь по панцирю Ахилловой черепахи. Ты увидишь тела, лишенные душ, и еще другие тела, населенные множеством душ — как постоялые дворы. Ты дважды и трижды войдешь в одну и ту же воду и прикоснешься к весам, на которых добро и зло отвешивают пудами и золотниками. Ты проследишь путь змеи по траве и станешь выбирать между клепсидрами с живой и мертвой водой. Ты увидишь медведей, с рогатинами идущих добывать шкуру охотника и ужаснешься при виде мышей, питающихся кошками. Ты научишься утолять жажду из источника, бьющего горьким уксусом. Ты поймешь непостижимое и разучишься отличать нож от вилки. Наконец ты, православный человек, увидишь мучения настоящих рогатых чертей, проследишь, как сдирают с них шкуру, вытапливают из них жир, а потроха скармливают лающим чудовищам, — да-да, чертей, виновных лишь в том, что их мучитель не верит ни в Бога, ни в дьявола. Ну, гипофет, ты готов идти дальше? Ты не хочешь домой, в теплую Киммерию?

Веденей за время этого монолога вполне взял себя в руки и ответил сразу.

— Мирон Павлович, вы это всё пятьдесят лет назад моему предшественнику тоже говорили? Слово в слово, или поменяли что-то?

Воцарилось молчание. Вергизов сцепил жилистые пальцы. Было ясно, что никак не ожидал он столь нахального отпора, да еще ответа на вопрос — вопросом. А Веденей оперся о стол, будто собираясь встать, и заговорил так же веско и неторопливо, как до него — Вергизов.

— Мои предки, Мирон Павлович, были гипофетами, толкователями сивиллиных пророчеств, еще в те времена, когда Тверь на Москву войной ходила. Мы кое-чему научились. Да, я православный человек, но я киммериец, я вырос на островах у подножия гор, с которых над нами всей тушей свисает Великий Змей. Он вообще старше человечества, а чего стоит его мудрость — вы мне сами показали. Муки чертей меня не волнуют нимало — особенно если тот, кто их мучит, в них же не верит. Это даже хорошо, что не верит: если вера не способна творить чудеса, то пусть неверие движет горами. Так что крою ваш козырь своим, и, думаю, он сильней: ни в какую вашу Россию я не верю! Именно поэтому понять ее умом — легче алгебры. Срок понадобится, ну, так затем я и вышел в дорогу. Работа как работа. Это на мужского парикмахера, на косторезчика нужно с десяти лет учиться. А на понимателя России — и в тридцать пять не поздно. Управлюсь как-нибудь. — Веденей залпом хлебнул кваса, и чуть не подавился слишком большим глотком.

Как нокаутированный, тяжко откинулся Вергизов к стене. Он медленно мотал своей невероятной головой, явно не зная, что сказать. Потом с трудом пробурчал:

— Вот тебе и гипофет…

— Гипофет! — не без гордости сказал Веденей, — Есмь гипофет! А пошлет Господь сына — и сын гипофетом будет. Сам я сивилл с двенадцати лет слушаю, и не скажу, чтобы совсем ничего в их речах не понимал. Хоть и темные старухи, а не глупее вашего Змея. Кстати, они на том же языке разговаривают. Разве мало пророчеств исполнилось, а? — Ну, исполнилось… — Одно только предсказание о «крысином короле» в Саксонии развязало нам руки, спасло Киммерию: мы заранее знали, что ровно через сто пятьдесят лет умрет Ленин! А канарский осьминог? Мы даже офеней предупредили, что ровно через сто лет будет денежная реформа, мы людям их кровные спасли! А что было с теми, кто нас не слушал? Когда в Венгрии стадами падали коровы и свиньи — не мы ли предупреждали, что ровно через сто пятьдесят лет убьют Джона Кеннеди? Послушали нас, как же… Тополевая тля в Швеции, рыбий мор у юго-запада Африки, а что через сто лет? Через сто лет ровно — постановление коммунистов о журналах «Звезда» и «Ленинград»! Бойкот московской олимпиады! Нам это все в Киммерионе, может быть, не очень и важно, но уж лучше бы нас слушали! Да, мы — скрывшая себя провинция, но мы вовсе не деревня!

— Ну, пошел, пошел… — попробовал угрюмо отбрыкнуться провожатый, но Веденей, закрепляя плацдарм, ринулся в дальнейшую атаку:

— Не надо нас пугать Россией, хоть мы и связаны с ней только узкой тропкой. Только много ли на Руси троп древнее нашей, Камаринской? Впрочем, мне на пути в Россию даже она не нужна, я кустами пройду, огородами. Не заловят меня, Мирон Павлович, я слово «корова» умею произносить и с двумя «о», и с двумя «а», и с двумя «у», а если нужно, то и с любыми другими звуками!..

Веденей, наконец, выдохся. Долгая, накопленная еще дома обида на весь мир, на Киммерию, на Россию, на городское начальство и ушедшую жену, на глупость сивилл и умничанье Мирона, наконец, нашла выход. Здесь, в лесотундре, никто не посмеет затыкать рот свободному человеку!

— Во зараза, — помолчав, неожиданно мирно сказал Вечный Странник. — Провинция, видишь ли, а не деревня. Был бы из деревни — гордился бы тем, что не из провинции. Ладно, понимай Россию. Только чур: как поймешь — так и мне, друг любезный, что-нибудь объясни. Очень интересно. Если не соврешь, то первым будешь, который… с понятием. Раньше-то в Россию просто верили, тем и обходились.

— А я вот не верю. И точка.

— Зараза! — повторил старик, как-то светлея лицом, если при его внешности такое вообще было возможно. — Слушай, может, и у меня не все остыло?.. — Он пошарил под лавкой, вынул две пыльных бутылки, покачал в руках.