Нити судеб человеческих. Часть 3. Золотая печать - Айдын Шем

В сезон полевых работ съезжались в старом Крыму коллеги Февзи и среди них друг Володя, который уже защитил докторскую диссертацию и оставался научным руководителем завхоза. Это было самое радостное время в жизни нашего крымского аборигена. О том, что Февзи крымский татарин, из всех сотрудников экспедиции знал только Володя. Два друга порой находили время, чтобы верхом на колхозных клячах посетить некоторые горные села Крыма, погрустить над их запущенностью, посетовать на грязь и пьянство там, где прежде были ухоженные хозяйства – тысячелетнее наследие предков.

 Власти, правда, пытались возродить виноградники, сады и огороды, но получалось пока только с виноградниками, и совсем плохо было с огородами, на которых переселенцы сажали в основном только картошку.

Однажды в конце сезона раскопок Февзи использовал часть своего отпуска для поездки к друзьям и знакомым, маявшимся в Азии. Он помнил завет дедушки Мурата, который наставлял его найти своих односельчан и соединиться с ними. Конечно, возвращаться в края, куда он когда-то был сослан, он не собирался, но наладить связи с выжившими жителями родной деревни было нужно - если найдет кого-нибудь.

Прибыв самолетом в Ташкент отправился он в Голодную Степь, в Четвертое отделении совхоза, где были похоронены его мама и братишка, Мурат-эмдже и Мелиха-абла, и многие, многие другие. Ехал он от Ташкента на попутной машине в кабине рядом с неразговорчивым – и слава богу! – шофером. Шофер, сырдарьинский узбек, примерно знал, где надо сойти, чтобы попасть в Четвертое отделение – приходилось возить с тамошнего хирмана хлопок. Когда Февзи сошел на пыльную обочину шоссе, ему показалось, что он узнал тот поворот, у которого много лет тому назад он сидел на бетонном столбике, ожидая попутную машину. И он пошагал в своих городских туфлях по краю поля, на котором торчали уже обчищенные кусты хлопчатника. Шагал он перпендикулярно дороге, надеясь, что подсознательная память выведет его к нужному месту.

Он узнал этот плоский холм возле нынче безводного русла широкого арыка, где высадили их в страшное лето сорок четвертого года. От глинобитного барака остались только две полуразрушенные стены и оплывший от дождей земляной помост, на котором один за другим умирали его односельчане. Участок поля, где находилось вечное пристанище детей Крыма, был полностью распахан, воду сюда теперь доносили приподнятые над землей на бетонных столбиках бетонные же водоводы. Февзи помнил, как главной заботой Мурата-эмдже при погребении своих земляков было рытье глубоких могил, ибо старый татарин знал, что возникшее на окраине совхоза кладбище не сохранится уже до следующего лета, и он делал все, чтобы останки заброшенных жестокой судьбой в чужие края сынов и дочерей Крыма остались не потревоженными. Февзи с сухими глазами прочел молитву на месте погребения матери, полежал допоздна на жухлой траве, вспоминая страшное лето и зиму, потом отправился на центральную усадьбу.

Он шел по той же дороге, по которой прошел однажды после похорон Мурата-эмдже в уверенности, что вся жизнь у него впереди, что он найдет свое место под солнцем. И уже в сумерках пришел он туда, где был когда-то мальчиком на побегушках, откуда тайно бежал более пятнадцати лет назад. Время было позднее, ему бы прийти сюда днем, когда в конторе были люди, чтобы увидеться с "парторг-ака", чьей добротой он был спасен, увидеть бы других людей, которые, может быть, еще помнили шустрого и сообразительного мальчишку.

Однако даже если бы он пришел сюда днем, он не встретил бы в совхозной конторе никого из старых знакомых, ибо руководящая работа в хозяйствах такого (да и всякого другого!) рода - это ходьба по тонкому льду. Кто удержится от превращения находящегося под его надзором товара в шелестящие купюры, кто откажется от предлагаемой мзды, кто не протянет грешную руку к тому, что лежит рядом? Да и зачем удерживать себя, если для того и пробивался, где сметая с пути соперников, где унижаясь в подлой лести, пробивался к хоть сколько-нибудь руководящей должности, шел по головам, по судьбам других людей! Но только один из тысячи покидает поле боя, чтобы на время воздвигнуть свой шатер на более высоком холме! Другие же, если здоровье позволило прожить на поле жестокой сечи хотя бы десяток лет, низвергаются в пучину – в темницу, тюрьму, каталажку. Любой хозяйственный работник в этой стране может – и по всей справедливости! - быть караем по дюжине статей уголовного кодекса. Кто видел в суровых российских просторах тракториста, дожившего до пенсии? – умирают, бедолаги, от водки. Кто видел в Азии председателя или главного бухгалтера колхоза, директора или какого-нибудь другого совхозного руководителя, кто с честью ушел бы на заслуженный отдых, миновав суд и конфискацию имущества? – на их место приходят другие, еще не обогатившиеся. Но, будьте уверены, конфискации подвергается лишь то, что для этого случая и лежит на виду. Иначе, какой толк в этой рискованной игре? Цель жизни каждого настоящего мужчины - материально обеспечить чада свои.

И "парторг-ака" не избежал этой, приготовленной для большинства, участи, и, не желая путем непомерно большого выкупа остаться на свободе, обездолив тем самым свою семью, погиб где-то на Колыме.

Пошел Февзи к хижине, где проживал когда-то Бекир, брат тетушки Мафузе, но хижины той уже не было. Несколько озадаченный, - а чего он еще мог ожидать? - Февзи пошел опять к конторскому домику, где он мог бы переночевать хотя бы и на полу в сенях. Вдруг его окликнули от калитки, открывшейся в низком глиняном заборе. То был старичок, которого после появления в поселке шустрого Февзи отстранили от должности сторожа при конторе. Старичок выглядел совсем дряхлым, но, видно, зрение у него было получше, чем у иных молодых, если в сумерках сумел он разглядеть и опознать в рослом молодом мужчине того самого татарского мальчишку, из-за которого была когда-то прервана его карьера при совхозной конторе. Уж как обрадовался милейший старикан этой встрече, о том и рассказать нельзя, тем более что не каждый эту радость поймет. Он, после шумного изъявления своего ликования, сразу же, правильно оценив обстановку, затащил вовсе и не сопротивлявшегося Февзи к себе в дом, где велел своим внукам и внучкам принят гостя по высшему разряду.

Наутро наш ленинградец зашел в дома нескольких оставшихся здесь крымскотатарских семей, но никто не знал, проживают ли где-нибудь в округе уроженцы деревни Юкары. Февзи оставил землякам свой ленинградский адрес, по которому те должны были сообщить ему сведения об обнаруженных ими юкаринцах.

И еще узнал Февзи, что его подружка Тоджи вышла уже несколько лет назад замуж и куда-то уехала. Почему-то ему стало немного грустно.

В тот же день Февзи отправился в Чирчик. До большого поселка по названию Сырдарья он ехал на отправлявшейся туда совхозной машине, вспоминая о своей первой поездке по этому же маршруту. Всю дорогу до Сырдарьи Февзи думал о том, каким бы подарком удивить доброго старика. О том спросил он шофера машины, и шофер ответил, что нынче в их деревеньке мода на небольшие насосы, которые помогают подымать воду из колодцев или из других низко расположенных водоемов. Февзи купил в сельмаге такой насос и велел завезти его к старичку-узбеку. В том, что шофер исполнит его просьбу, сомнений быть не могло.

Пять дней прожил он в домике тетушки Мафузе. Старший ее сын Энвер уже женился и работал на строительстве новой плотины в горах, и там же получил квартиру. На автобусе, по утрам отвозившем на стройку проживающих в Чирчике рабочих, ленинградского гостя повез на высокогорную плотину младший сын тетушки, и в один из дней с утра все они отправились на пикник в Бричмуллу, курортный поселок. Февзи очень хотел забраться в горы подальше, туда, где и в конце азиатского лета в ущельях лежал снег, но на такую экспедицию не оставалось времени – в Чирчике его каждый вечер ждали на чебуреки те, кого он знал с давних ученических лет, еще до ареста.

Вернулся Февзи в Крым, на родину, а там ни одного родного человека…

 …Февзи вдруг обнаружил у себя музыкальные способности. С тех далеких и уже казавшихся неправдоподобных лет, когда Февзи жил в своей деревне, он смутно помнил две-три мелодии, и только лишь колыбельную, которую мама пела ему, а потом младшему братику, он помнил дословно. Однако в годы пребывания в лагерях он уж насытил свою душу народными песнями и плясками! Дело в том, что крымские татары, которых в лагере было около двухсот человек, тратили свои заработанные на строительстве деньги не только на водку, пить которую было в традиции советских концентрационных лагерей смягченного режима, но и на другие, более осмысленные цели. Татары приобрели полный комплект музыкальных инструментов, и созданный ими фольклорный ансамбль дал бы сто очков вперед любому государственному ансамблю довоенного Крыма! А почему? А потому, что в том лагере среди заключенных оказались лучшие артисты и музыканты Крыма, как и лучшие ученые и литераторы. Не зря сказано, что на воле - условия жизни, а в ГУЛАГе - общество. Было еще и другое обстоятельство, которое способствовало необычайному совершенству музыкального ансамбля крымских татар в неволе - здесь жизнь была упорядочена, после работы у зеков никаких обязанностей не было, в лагерной столовой их ждала готовая еда, музыканты и артисты были освобождены от ежедневных забот о семье и от баталий за свое место в обществе. Так что служение искусству не приносилось в жертву борьбе за существование. Все душевные силы шли на творчество, на исполнительский кураж - и только! И в этих условиях Февзи как губка воду впитывал в себя народный говор, народные песни, мудрые беседы старших были его тюремными университетами.