Двое в песках - Карпов Васильевич

Панаев сел и уставился мутными глазами на спутника. Игорь на четвереньках поспешил к своим вещам. Он быстро снял нож с автомата и стал медленно приближаться к Панаеву. Глаза его были безумны. Запекшийся полураскрытый рот со свистом втягивал и выталкивал горячий воздух.

Не чувствуя в себе сил, необходимых для сопротивления, Василий тихо спросил:

– Что ты скажешь товарищам? Вспомни: матросы в океане… сорок девять дней… дружно, по-братски…

Игорь остановился. Он продолжал стоять на четвереньках с ножом в руке. Погодя сел на песок.

– Дай воду, - потребовал он. - Дай - или сейчас подохну!

– Воду будем пить… поровну, - ответил Василий. Говорил он с трудом. - Изучал кодекс… человек человеку друг… А сам с ножом.

– Не читай морали… Дай пить!

Василий и сам страшно хотел пить. Он понимал: сейчас настала такая критическая минута, когда нужно смочить рот и горло хотя бы одним глотком. Но можно ли доверить Яновскому флягу - вдруг не ограничится глотком?… Дать ему пить из своих рук тоже опасно. Игорь намного сильнее. Он может вырвать флягу. А если налить ему в крышечку? Так, пожалуй, вернее…

Панаев встал на колени:

– Выпьем по одному глотку. - Он отстегнул флягу. Свинтил крышку. Осторожно налил воды. Затем поставил крышку на песок, а сам отошел в сторону: - Пей.

Игорь на четвереньках приблизился к алюминиевой крышке и, подняв ее дрожащими руками, опрокинул в рот. Он запрокинул голову, чтобы каждая сорвавшаяся капля попала только в рот. Воды хватило лишь на один глоток. Острый кадык прыгнул от воротника под скулы и снова скатился вниз.

– Дай еще, - попросил Яновский.

– Хватит. Осталось очень мало.

Панаев хотел поболтать флягой в доказательство, но вовремя спохватился.

– Дай крышку, теперь моя очередь. Игорь протянул.

– Положи на землю и отойди.

– Ты что, меня совсем за зверя считаешь? - обиделся Яновский.

Василий подошел к нему, взял крышку. Он отлил точно столько же, сколько дал Игорю, - один глоток. Горло сразу отмякло. Но жажда ничуть не спала.

Василий завинтил крышку и отодвинул флягу по ремню, чтобы она видом своим не напоминала, что здесь, в этой необъятной, раскаленной пустыне, есть несколько глотков воды.

И все же, о чем бы они ни говорили с Яновским, что бы ни делали, оба постоянно помнили об этих нескольких глотках, оба думали о них.

Дальше по жаре идти было нельзя. Они решили ждать вечера.

Красные барханы

Солдаты опять сделали шалашик из оружия и плащ-накидки, спрятали в его тень голову. Есть совсем не тянуло. Жажда полностью перебила голод. Пить же хотелось отчаянно. Весь организм, каждая жилка кричала: воды!

– Почему нас перестали искать? - спросил Игорь. - Мы дошли до того места, где летал вертолет.

– Надо рассчитывать на свои силы. Вертолет может больше не появиться. Нас ищут в районе учений. Он, наверное, завернул в эту даль просто так, для страховки, на всякий случай.

– Да, сейчас там полк исколесил все вдоль и поперек.

– А как же, один за всех и все за одного. Кодекс…

Игоря, как много раз прежде, обозлило такое рассуждение Панаева.

– Слушай, я давно к тебе приглядываюсь и думаю: где ты нахватался идей? Парень вроде как парень, а говоришь только то, что в газетах написано.

– И я тоже к тебе давно приглядываюсь и думаю: где ты все время был? Почему эти идеи мимо тебя прошли? Парень ты даже не как все - видный, спортсмен, а нутро у тебя с гнильцой.

– Вот опять! Ну кто тебе дал право оценивать людей? Кто ты такой? В чем ты видишь у меня гнильцу? В том, что я не цитатами объясняюсь, не говорю языком передовых статей? Да?

– Право оценивать дано каждому. И ты меня тоже оценил. И выходит, у нас точки зрения разные. У меня они идут от передовицы - согласен. А у тебя откуда?

– Ну ты брось антимонию разводить. Контрреволюцию не пришьешь. Не те времена!

– Ты не увиливай. Ответь, какому ты богу молишься? Я стараюсь жить по моральному кодексу. Я верю: если все так будут жить - лучшего счастья на земле не надо.

– А я не хочу молиться никаким богам. У меня своя голова на плечах. Я хочу жить своим умом. Я верю в коммунизм. Я, если надо, жизнь отдам за Родину не задумываясь. Но мне надоели эти однообразные, застревающие в зубах истины. И кодексом я готов руководствоваться, но по-своему, без… без буквоедства, без этого надоедливого напоминания.

Панаев улыбнулся:

– Ты очень точно сказал: кодексом руководствуешься по-своему. Для меня он открывает все, толкает вперед: иди, действуй, твори! А для тебя кодекс, видно, - сдерживающий фактор. Смотришь ты в него и видишь: это нельзя, это нельзя и это нельзя. Вспомни, как ты с ножом на меня чуть не кинулся. Для меня человек человеку - друг. Я водой поделился. А на тебя эти слова действуют как смирительная рубашка. Ты им подчиняешься, и не больше. Ох, если б не эти слова, лежал бы я сейчас в песке с распоротым брюхом!

– Ну ладно, будешь теперь вспоминать глупый случай, - с укором сказал Яновский. - Жажда людей с ума сводит. Кончай философствовать. Давай лучше подумаем, что дальше делать.

– Что делать - ясно. Дождемся вечера - и в путь. Завтра выйдем в район учений. Встретим наших.

Разговор утомил их. Они долго лежали молча. Панаев думал: «Ни одна болезнь так быстро не скручивает человека, как жажда. Безводье, оказывается, страшнее любого недуга. Еще вчера мы были здоровенными, а сегодня вот лежим не в состоянии двинуть ни ногой, ни рукой. Если бы с умом расходовали силы, хватило бы надолго. А то бросились бежать как сумасшедшие к этому вертолету - в самый зной, надорвались от перенапряжений. Надо было лежать. Двигаться только ночью. Теперь мы в одну ночь едва ли добредем до района учений. А через несколько дней прекратятся поиски. Сколько можно искать? Подумают, что нас занесло песком во время бури. Все Каракумы не перетрясешь! Может, жить осталось не больше суток. Этот день и ночь. Завтрашний день будет последним. До вечера не протянем. Сгорим».

Яновский толкнул Василия локтем в бок:

– Панаев, спать нельзя. Прилетит вертолет - не услышим. Давай говорить.

– О чем?

– Ну разное. Лишь бы не спать. Расскажи свою биографию.

«Биографию, - подумал Василий. - Пожалуй, самое время подвести итог жизни. Да, короткой оказалась у меня биография! Родился, прожил двадцать лет и умер… Яновский прав - спать нельзя. Могут еще раз прилететь».

Панаев стал рассказывать не спеша, с долгими паузами. Мешала сухость во рту, тяготила усталость. Он говорил только потому, что нужно было не спать:

– Родился я в Харькове. Что за город - не знаю. Не видел его. Отец погиб в сорок первом, а мать умерла в сорок третьем. Меня отдали в детский дом. Детдом переехал в Ташкент. Там я и вырос. Друзья были разные - и хорошие, и плохие. Когда подрос, все меня-куда-то тянуло. Хотелось увидеть настоящую, яркую жизнь. Она мне представлялась как на картине у базарных фотографов. Видал? Большой разрисованный холст, а на нем - море, корабль, скалы, тоннель. Из тоннеля вырвался поезд. Самолет в небе. А по бокам вазы с цветами. Вот к такой красоте меня и тянуло. Несколько раз убегал из детдома. Побывал в воровской компании, по карманам лазил, - не понравилось. Жалко стало тех, кого обворовывали. Получит человек зарплату, несет домой, а ее вытащили! Как он будет жить? Чем станет детей кормить? Всегда мне почему-то дети голодные представлялись. Не вышел из меня вор. Не нашел я жизни, как на картине у фотографа. Вернулся в детский дом. Была у нас там слесарная мастерская. Занимался с нами мастер Александр Николаевич. Молодой. Мы его просто Сашей звали. Не обижался. К пацанам относился хорошо. Любил говорить: «Каждый человек - кузнец своего счастья» и еще: «На трудовом человеке мир держится». Привязался я к нему. За образец себе взял. А потом вдруг открылось, что наши поделки, те, что мы в мастерской делали, Саша на базаре продавал: эксплуатировал нас. Очень мне было обидно. Плакал даже ночью. Ну почему хороший человек подлецом оказался? Вот так я и рос. Поступил в школу ФЗО. Работал на Ташкентском сельмашзаводе. И всегда у меня в памяти Саша стоял. Всегда мне было страшно потерять кого-нибудь из товарищей. Боялся, как бы хороший человек на пакость не сбился. Очень больно терять хороших людей. Вот я и говорил правду в глаза. Многие меня не любили за это. Но когда проходили выборы в комсомольский комитет или в профком, обязательно меня выдвигали и голосовали единогласно. Вот так. Ну а об армии ты все знаешь. С первого дня вместе. Давай теперь ты…

Яновский попытался заговорить, но из пересохшего горла послышалось только хрипение. Откашлялся. Спросил:

– Может, попьем?

– Нет. Об этом забудь.

Игорь лег поудобнее, вытер носовым платком потную шею и грудь через расстегнутую гимнастерку. От платка сладко запахло одеколоном, далекой благоустроенной жизнью.

– У меня судьба другая. Я видел все: и море, и скалы, и корабли. Отец работает начальником строительного управления. Дома бывал только по вечерам. Но когда получал отпуск, закатывали мы всей семьей в Крым или на Кавказ. Если бы ты знал, как там красиво! Все твои картинки базарных фотографов бледнеют перед той природой.