Неистовый Пашка - Анатолий Мошковский

— Ой-ёй-ёй! — воскликнул отец, хватаясь за виски, и нельзя было понять, шутит он или нет. — Всех пропавших за лето оленей хочешь свалить на меня.

— А ты хорошо искал? — Никифор поближе подошел к отцу.

— Всю тундру исколесил вдоль и поперек. Перепахал. Быки с ног валятся.

— Где был? — коротко спросил бригадир.

— Спроси, где не был.

— А чем это от тебя попахивает? А?

— «Чем-чем…» Ничем, — замялся отец и чуть отошел от Никифора.

— У дядьки Митрофана небось побывал… Угостился…

— Да я чуток, совсем чуток. От холода. Знаешь, как сейчас по ночам в тундре? И малица не спасет.

— Знаю, — сказал Никифор. — Все знаю.

Пашка стоял, прислонившись к ларю. Он слушал, как отец заплетающимся языком перечислял сопки, ручьи и озера, возле которых якобы искал оленей. Пашка слушал о всех его мытарствах и не верил ни одному слову.

— Чуть ноги волочу, — закончил отец, обращаясь к Никифору, но тот, видно, тоже не очень-то верил, потому что отец вдруг заговорил часто и горячо: — А ты на меня посмотри, разве не видно, как я измотался?..

— Видно, — сказал Никифор, — видно, сколько ты выпил и сколько потом без памяти на шкурах валялся. Опух весь. До сих пор глаза не проспал…

— Врешь! — крикнул отец. — А помнишь, как ты…

— Плохой ты пастух, Ефим, — перебил его бригадир, и сказал он это тихо и беззлобно, и, может, от этого его слова прозвучали как-то горько и безнадежно. — Давно хотел сказать тебе это, Ефим, да все не решался, думал, ошибаюсь. А теперь скажу, напрямую скажу. Много в тебе хорошего, а главного нету… От оленьего хвоста и от того больше толку, чем от тебя…

Пашка уткнулся носом в рукав своей малицы. К глазам его подступили слезы. Губы мелко затряслись.

Никифор отвернулся, махнул рукой и быстро зашагал к своему чуму.

Отец что-то проворчал под нос, согнулся и привязал вожжу к нартам, чтоб не удрали быки. А Пашка стоял у ларя и окаменело смотрел на него. Лицо его резко побледнело, губы стиснулись, скулы под глазами напряглись, подбородок чуть выдвинулся вперед.

Когда отец отошел шагов на сто к кустикам, Пашка вдруг бросился к упряжке. Быстро отвязал вожжу, поднял с земли хорей, крикнул, пал на рванувшиеся нарты, и упряжка помчалась в тундру.

Оленям трудно тащить нарты по бесснежным болотам, кочкам и кустам. Вдвойне тяжелее тащить их уставшим быкам. Но Пашка был легок, и олени не чувствовали его веса. К тому ж они не очень устали и без труда несли нарты. Ветер свистел в ушах, прутья ивняка секли по лицу и рукам.

— Пашка, вернись! Убью! — летели сзади отрывистые, хриплые крики отца, били, как кулаки, в спину и затылок, тяжелые и шершавые, и словно сдирали с шеи кожу.

Пашка не вернулся, не остановился. Он еще туже сжимал в руке хорей и ошалело тыкал им оленей.

Нарты подбрасывало на взгорках, швыряло в ямы, несло на высокий кустарник, валило в болота, и странно было, как не сломали ноги олени, как не порвалась о кустарник упряжь, как не опрокинулись нарты, накрыв мальчишку.

— На-за-а-а-а-ад… Убь-ю-у-у!.. — замирало где-то вдали, за спиной, но он ничего не видел и не слышал.

Ему теперь на все было наплевать: и на угрозы отца, и на то, что быкам больно и что они бегут не разбирая дороги.

В диком исступлении сжимал он в руках хорей и кричал:

— Вперед! Ну — вперед!

И быки с хрустом и треском вламывались в стену ивняка, плюхались с разбегу в бочажины и обдавали Пашку градом брызг и грязью. Острый сук березки едва не выколол ему правый глаз и прочертил по щеке кровавый след. В другом месте его так встряхнуло, что Пашка взлетел над нартами и чуть не трахнулся об землю, но успел упасть на нарты.

Быки бешено дышали, раздувая ноздри. Ребра их бурно ходили под тонкой кожей, копыта отбрасывали комья торфа, мха, сбитые листья, песок.

— Вперед, падаль, вперед!

И только когда растаяли на горизонте дымки стойбища, Пашка немного остыл и дал передохнуть быкам. Глотнул свежего воздуха и обвел глазами тундру. Она была тиха и бесконечна. И где-то в ней разгуливали пропавшие олени.

Отец не нашел их, да, может, особенно и не искал. Скорее всего — не искал. Поездил себе вокруг стойбища для успокоения совести, порыскал по долине Белой реки, потом завернул к родне в соседнее стойбище, тяпнул спирта и проспал до утра.

А Пашка найдет оленей. Найдет и пригонит в бригадное стадо. Иначе ему незачем возвращаться в стойбище: как он будет смотреть в глаза Никифору, Иванко, своему отрядному вожатому Лешке, отчаянному парню с острова Колгуева?.. Не найдет — уедет на этой упряжке в Нарьян-Мар, поступит на работу в порт или в город Халмер-Ю и станет горняком, примется в шахте рубать уголек, и все будут его уважать. И никогда он больше не увидит отца, никудышного пастуха и жалкого человека…

И Пашка начал поиски.

Он направлял упряжку от одного озера к другому, он въезжал на высокие сопки, становился на нарты и, вытянувшись во весь свой небольшой рост, пристально озирал из-под руки тундру зоркими глазами.

На десятки километров раскинулась вокруг равнина с неглубокими впадинами и холмами. Она была рыже-бурая, пестрая, предосенняя, в полосах сизых озер и ржавых пятнах болот. Август сжигал листву карликовых ив и березок, они пламенели и догорали на холодном и хлестком ветру, и только по долинам тундровых речек и ручьев еще свежо зеленела трава и кустарники, и казалось, там еще оставались нетронутые кусочки лета.

Оленей не было нигде.

Тогда Пашка слезал с нарт, садился, поджав под себя одну ногу, а другую ставя на полоз, и гнал быков в другую сторону, и тень хорея неслась по земле. Он все время оглядывался. Иногда ему казалось, что он видит вдали кучку пропавших оленей, он гнал туда упряжку, но, когда подъезжал поближе, оказывалось, что это или тени от бегущих по небу туч, или разбросанные группки темных елочек.

Тундра, внешне однообразная и пустынная, кипела жизнью. Повсюду то и дело попадались шустрые грызуны лемминги. Однажды Пашка заметил песца, бежавшего с куропаткой в зубах от полузаросшего озера. В другой раз чуть не переехал росомаху — злобного гибкого зверя бурой масти, не уступающего по хищности волку. Взметнув хвостом, она прыгнула в кусты, ввинтила в чащу свое верткое длинное тело, и в том месте, где на нее чуть не налетела упряжка, мальчик увидел разорванного песца. Да, тундра кипела жизнью, и только не было в ней пропавших быков…

Вдруг его сердце заколотилось: на вершине дальней сопки замаячил силуэт одинокого оленя… Может, за сопкой вся группа?

Пашка пустил упряжку к сопке. Олень оглянулся и тотчас исчез, словно его ветром сдуло.

Как ни осматривал Пашка тундру, как ни кружил вокруг того места, но так ничего и не обнаружил. Верно, это был отбившийся от какого-то стада одинокий олень, а может, и дикий, кто знает.

День подходил к концу. В одном месте Пашка едва не утопил своих быков в болоте. Думая, что оно неглубокое, хореем заставил их войти в воду, а когда передовой погрузился по шею в вязкую торфяную жижу, едва вытащил их за вожжу назад, на твердый берег. Олени дрожали, отряхивались от бурой грязи и гнилого мха и недоверчиво косили на Пашку огромные, налившиеся кровью глаза.

Потом случилось так, что он слишком резко дернул вожжу, и нарты опружились — опрокинулись, съезжая с крутой кочки, и Пашка, изогнувшись скобой, полетел на землю. И, конечно, упряжка удрала бы от него, если б он не намотал на руку вожжу. Протащившись по кочкам, выбоинам и лужам метров сорок, Пашка, улучив момент, вскочил на ноги, удержал быков, поставил опрокинувшиеся нарты на полозья, подобрал свалившуюся шкуру-постель, тынзей и топор, очистил от грязи хорей и двинул дальше.

Ему было горько. Он ехал и плакал от обиды. Никто в чуме не видел его слез, а сейчас они широкими полосами текли по его лицу, и он не вытирал их. Они смешивались с болотной грязью и потом, с ворсинками мха и комочками торфа. Он плакал громко, навзрыд, и привыкшие ко всему, покорные и безмолвные северные работяги-олени удивленно прислушивались к непонятным звукам.

Пашка плакал и гнал упряжку вперед, вдавливая в торфяную землю полярные ивки и березки, расплескивая крохотные озерца, вспугивая стайки пестрых квокающих куропаток. Ехал и плакал — так было ему тяжело и муторно. Он не знал, он совсем не знал, что в это время бригадир Никифор снарядил на поиски его и пропавших оленей трое нарт: на одни сел сам, другими правил его сын Иванко, третью упряжку гнал свободный от дежурства пастух Семен Талеев. Они разъехались в разные стороны. Ничего этого Пашка не знал.

Смеркалось. Зажглись звезды. Задул ветерок.

Пашка захотел есть. Ведь он даже не завтракал сегодня. Он знал, где находится их стойбище, но и не подумал возвращаться с пустыми руками. Один раз он увидел на далекой плоской сопке чью-то упряжку — очевидно, кто-то ехал из их стойбища. Подъехать и попросить еды? Нет, Пашка повернул быков в обратную сторону и мчался до тех пор, пока упряжка не скрылась из виду.