Жизнь и приключения Заморыша (Худ. Б. Винокуров) - Иван Василенко

— Хороший хлеб, — похвалила мама, беря булку. — О, да он еще теплый!

— Мама, чем это здесь так вкусно пахнет? — шепотом спросил я.

Но турок услышал, взял с блюда что-то розовое и протянул мне на ладони.

— Ах, нет-нет! — сказала мама. — У меня денег только на хлеб. Нам сейчас не до пирожных.

— Ничего, ничего, — кивнул турок головой, и на его феске закачалась кисточка. — Русски хороши, турка хороши, вся люди хороши.

Потом я узнал, что в городе таких пекарен много. И почти во всех пекарнях сидели турки.

За две недели, которые мы прожили в подвале купчихи Погорельской, я увидел в городе так много чудесного, что у меня голова пошла кругом. Особенно ошеломила меня Петропавловская улица. В деревне у нас было всего две лавки. В каждой из них продавались самые разнообразные товары: и лошадиный хомут, и мятные пряники. А здесь на всей улице — сплошь магазины, и каждый магазин продавал свое: в одном окне выставлены блестящие лакированные туфли, в другом — золотые кольца и браслеты, в третьем — окорока, в четвертом — шляпы и шапки. Даже было такое окно, где на задних лапах стоял медведь и скалил зубы. Но я, конечно, не боялся, потому что медведь был неживой. Я даже показал ему язык.

И еще мне понравился базар. Чего только тут не было!

Однажды мама, Витя и я пошли покупать картошку. Ходим по базару от воза к возу, мама приценивается, торгуется. Вдруг сзади кто-то закричал:

— Поди!.. Поди!.. Поди!..

Обернулись: на народ едет лакированный экипаж. Лошадь белая, в яблоках, на козлах — бородатый мужик в красной рубахе и черном бархатном жилете. А в самом экипаже сидит толстая барыня и смотрит на возы. Против барыни на скамеечке примостилась тетенька в платочке, с корзиной на коленях.

— Поди!.. Поди!.. Поди!.. — опять кричит кучер.

Народ раздается на две стороны, а барыня прямо с экипажа спрашивает:

— Милая, почем твои утки? Мужичок, сколько просишь за гуся? — И торгуется, как цыганка.

Наконец сторговалась. Тетенька в платочке взяла с воза гуся и опять села в экипаж на скамеечку. Тут гусь как рванется, как хватит барыню крылом по шляпе — и полетел над головами народа. Народ кричит:

— Держи!.. Лови!.. Хватай!..

А гусь все хлопает крыльями, все летит да покрикивает: «Га!.. Га!.. Га!..»

Какая-то рыжая девчонка как подпрыгнет, как схватит гуся за лапу! Гусь отбивается, хлопает рыжую крылом по голове. Она его за другую лапу, за крыло. Усмирила и принесла в экипаж тетеньке в платочке.

— На, — говорит, — растяпа!

Барыня покопалась в серебряной сумочке и бросила к ногам девочки две копейки. Девчонка оглядела барыню зелеными глазами и дерзко усмехнулась:

— Жалко, мадам, что при мне мелочи нету, а то б я вам сдачи дала. — Да ногой с грязной пяткой и отшвырнула монету.

У барыни лицо стало красное, как бурак.

— Степан, — сказала она, — стегани эту сволочь!..

Кучер поднял кнут, но девчонка не испугалась. Она еще ближе подошла к кучеру и, как змея, прошипела:

— Только попробуй! Я тебе всю бороду выщипаю!..

И кучер ударил не ее, а лошадь и повез свою барыню из толпы.

Люди смеялись и говорили:

— Ну и Зойка! Саму мадам Медведеву отбрила!..

— Мама, — сказал я, — это ж та девчонка, что меня дразнила. Помнишь, мама?

— Она и есть, — засмеялась мама. — Ишь какая забияка!

— Она, мама, чики-рики?

— Кто ее знает, может, и чики-рики.

К тому времени, как нам переехать в чайную, я так осмелел, что отправился на базар один. Я тихонько выбрался из подвала, прошел одну улицу, другую и скоро увидел золоченый купол церкви, около которой и кипел базар. Я ходил от воза к возу, от лавки к лавке, глазел на леденцы-петушки, на пряники-коники, глотал слюнки около медовой халвы и клюквы в сахаре. А когда опомнился и пошел поскорей домой, то увидел, что иду по незнакомой улице. Я вернулся на базар и начал озираться, но никак не мог сообразить, куда идти. И тут на меня напал такой страх, что я заплакал. Я плакал, а около меня собирались люди и наперебой спрашивали:

— Тебя что, побили? Ты что, заблудился?

Какой-то дедушка в очках кричал мне в самое ухо:

— Чей ты сын, а? Сын чей, а?

— Об… щества… трез… вости, — выговорил я, заикаясь от плача.

Тетка, от которой несло водкой, принялась хохотать:

— Вы слышали, добрые люди! Он сын общества трезвости! Потеха!.. Ты что, дал зарок больше не пить?

— Да где ты живешь? Как улица называется? — продолжал кричать мне в ухо дедушка.

Я вспомнил фамилию квартирной хозяйки и сказал:

— Пого…рельская…

— В нашем городе нету такой улицы, — строго посмотрел на меня какой-то дяденька с папкой под мышкой. — Нету и никогда не было.

— Как нету? А на Собачеевке? — ответил ему другой дяденька в потертых брюках.

— На Собачеевке Кирпичная.

— Да вы очумели? — крикнула пьяная тетка. — Хлопчик вам толком говорит, что он с погорелова края. Погорелец он, понятно? Лето было жаркое, так сплошь пожары прошли. — И хрипло затянула:

Шумел, гудел пожар моско-овский,Дым ра-асстилался по реке-е…

Но те двое не обращали на нее внимания и продолжали спорить: есть в городе Погорельская улица или нету. И тут я вдруг увидел Машу и Витю.

— Вот он! — крикнула Маша. — Ах ты, паршивец! Ах ты, бродяжка! — и трижды шлепнула меня.

Хоть было больно, я не обиделся и весело побежал с Машей и Витей домой.

4. Отец танцует

Наконец настал день, когда во двор въехало двое дрог, и мы от Старого базара потянулись к Новому базару. Возчик, дюжий дядька в брезентовом плаще, и отец шли рядом с подводами.

— Я никак не пойму, куда вас везти, — сказал возчик.

— В чайную-читальню общества трезвости, — важно ответил отец.

— Это что ж, заведение такое?

— Да, заведение. Оно еще не открыто, но на днях откроется на Новом базаре.

Возчик подумал и покрутил головой:

— Ничего не выйдет. Прогорит ваше заведение.

Отец удивился:

— Почему?

— Так разве ж чаем вытрезвляются? Вытрезвляются огуречным рассолом. А еще лучше — стакан водки с похмелья.

— Вы не понимаете, — обиженно сказал отец. — Всякие алкогольные напитки там будут строго воспрещены. Только чай и газеты.

— Прогорите. Чай не водка — много не выпьешь.

Отец сердито хмыкнул и отошел от возчика. Тот опять покрутил головой:

— Чай вприкуску с газетой! Додумаются же!..

Вот и долгожданная чайная-читальня. Мы останавливаемся около длинного дома. Стоит он посредине площади, а вокруг клокочет базар. Народу — тьма-тьмущая. Горы арбузов, капусты, картошки. Возы с помидорами, с баклажанами, с крупным болгарским перцем, с венками лука. Там жалобно поют слепцы, здесь бешено вертится под бубен цыганка в пестрой, со сборками юбке. Пронзительно кричат торговки, наперебой зазывают покупателей. Ржут кони, ревут быки… И нет этому базару ни конца ни края.

Оглушенные, мы слезли с подвод и начали переносить наши пожитки в дом. Дело это, которым наша кочующая семья занималась еще до моего рождения, стало теперь и для меня привычным. Я несу утюг и кочергу, Витя волочит корыто, Маша тащит медный, с погнутыми боками самовар, а отец с возчиком сгружают рассохшийся скрипучий комод.

Похоже, что мы и вправду приехали в хоромы. В доме два больших зала; в каждом зале — один длинный стол и несколько обыкновенных. Кроме залов, есть еще кухня с вмазанным в печку огромным котлом, в котором кипит вода. А за кухней — наша квартира. Да какая! Целых две комнаты! Правда, комнаты маленькие, в них еле-еле вместились наши пожитки, но все-таки две, а не одна. Отец сказал, что была одна, но он добился, чтоб разделили деревянной перегородкой пополам. Что ж, хоть перегородка деревянная, а комнат все-таки две. А стены! Таких стен я еще никогда не видел: гладкие-гладкие, без единого пупырышка. А потолки! Если б я стал отцу на плечи, то и тогда не достал бы рукой до потолка. И как везде приятно пахнет штукатуркой и краской! Вот тут мы заживем!

Зал, в котором стоял буфетный шкаф со стойкой и из которого шел ход в кухню, мы сразу же назвали «этот» зал, а другой, который был за первым, — «тот» зал. Мы с Витей бегали из «этого» зала в «тот», от окна к окну и всюду видели ряды подвод с овощами, лотки со свежей рыбой, бочки с солониной и бекмесом[3], корзины с бубликами. А деревянным лавчонкам не было числа. В одних набивали обручи на бочки, в других чинили дырявые ведра, в третьих лудили чайники и кастрюли. Скрежет, грохот и стук неслись к нам в окна со всех сторон. Только к вечеру базар угомонился и притих. Но вечером мы увидели новое чудо. Отец поднялся на стол, чиркнул спичкой и поднес ее к рожку, который свисал с потолка на черной железной трубочке. Рожок, одетый в круглый сетчатый колпачок, ярко вспыхнул. Стало светло как днем.