Больничные окна - Сергей Семенович Монастырский

— Так не получится.

— Я вот говорю, а сам тоже не понимаю, как я буду без тебя?! Ну, как-то буду.

Он оглянулся, обнял ее и припал к ее губам.

Они забылись. Поцелуй был таким долгим, что даже осторожно прошмыгнувшие чьи-то тапочки за их спинами, не позволили им оторваться друг от друга. Николай тихо целовал и гладил ее плечи, расстегнув блузку на ее груди и уже совсем забывшись, протянул руку под резинку ее брюк.

— Коль! — отчаянно зашептала она, — что ты делаешь? Здесь же ходят!

Но он уже не мог остановиться и словно в забытьи гладил то, что там обнаружил.

— Коля, я прошу! Ну не хочу я так! Все равно ничего не получиться!

А Николай гладил и гладил.

И вдруг Лена всхлипнула, тихо охнула и изо всех сил прижалась к Николаю.

Тяжело дыша, она выдохнула, — Я все! Что ты наделал!

Николай очнулся, и хоть Лена, видимо, из чувства благодарности потянулась к его брюкам, остановил её руку.

— Не надо, это слишком заметно. Не хочу скандала, не надо, — прошептал он ей на ухо, и опять снял ее ладонь.

— Вот теперь, между нами, все было!

— Коля! — ответила она, — скорее всего, мы никогда в жизни не увидимся и хорошо, что не увидимся. Но я всегда буду знать, что у меня был ты, с которым было все, все, все, о чем я только могла думать!

— Ты так говоришь, будто мы признаемся в любви.

— Да. Лучше это слово не говорить. А то, как потом жить?

Ночь катилась к рассвету. Скоро будет светать. И сказка той ночи побледнеет, протрезвеет, расползется, начнутся обходы, но потом они разойдутся по кабинетам своих лечащих врачей, потом соберут свои вещи, подойдет автобус отвозить до вокзала, потом каждый из них выйдет на своей остановке, они посмотрят друг на друга долгим взглядом… Была ли эта ночь? Или им это только приснилось?

***

В пятом часу вечера лучи заходящего зимнего солнца уже потухли и не коснулись окон затемненного верхушками сосен нейрохирургического этажа. Уютный, предвечерний полусвет разлился по его коридорам, сливаясь с электрическим светом ламп и постепенно наполняемый звуками вернувшихся из послеоперационной палаты и после обеденного сна.

В отдельную платную палату, в которой лежал только что привезенный из реанимации больной, вошел нейрохирург Виктор Павлович.

Душа не лежала заходить сюда, потому что состояние больного он знал отлично, и никакого смысла заходить перед концом рабочей смены не было, но предстоял нелегкий в этих случаях разговор с женой больного, которая ждала его здесь уже несколько часов. Без всякой необходимости, но все же по привычке, он приоткрыл веки больного, потрогал его лоб и обратился к ожидающей начала разговора женщине:

— Слушаю вас, Мария Ивановна!

— Это я Вас слушаю, доктор, — тихо и спокойно произнесла Мария Ивановна — невысокая с необычайно тонкой для ее возраста фигурой моложавая женщина. Голос ее был тускл и безволен, по-видимому, и слезы, и слова были выплаканы за эти десять дней, и теперь она ждала только приговора.

— Ну, что ж, честно, как привыкший к горю хирург, — начал Виктор Павлович, — Успокоить мне вас нечем. Диагноз вы знаете — обширный инсульт. Жизнь удалось спасти. Мозг — нет! Дальнейшие действия бесполезны, вынужден Вашего мужа выписывать.

— А зачем тогда было спасать жизнь? — также тускло заговорила Мария Ивановна.

Виктор Павлович не удивился, он знал эти разговоры.

— Это мой долг, моя задача, как врача, — дежурно сообщил он.

— Он теперь будет овощ?! — без обиняков, но, уже поднимая голос, спросила женщина.

— Энцефалограмма показывает ноль! — Пожал плечами врач, — Обнадежить Вас нечем.

— А бывают счастливые случаи? — с какой-то детской надеждой спросила Марина Ивановна.

— История знает такие примеры, — пожал плечами Виктор Павлович. — Но редко.

Он знал, что сейчас начнутся вопросы последней надежды. И точно.

— А он понимает, чувствует, что происходит, что я ему говорю.

— Нет, — стараясь говорить как можно короче, жестко ответил врач. Энцефалограмма — ноль,

Если бы женщина перешла на крик, если бы, как обычно в таких случаях бывает, раздался бы истеричный плач, слезы, и даже если бы она начала биться головой о стенку, Виктор Павлович привычно бы принял все это, но Мария Ивановна ничего этого не сделала. Она как будто застыла в своем теперь уже навсегда горе.

— А жить он будет долго? — неожиданно спросила она.

Виктор Павлович пожал плечами.

— Прогнозов не даю, — долгожителем он, конечно, не будет, но может прожить достаточно много лет. Ему ведь сорок пять?

— Да, подтвердила женщина.

— Ну вот, — организм молодой, — все показатели у него без патологических изменений… Конечно, никто не знает, как организм будет справляться с новым состоянием, к тому же могут появиться, другие новообразования. Ну, трудно спрогнозировать жизнь и здоровье человека.

— Значит, мне теперь жить с живым трупом? — также безвольно то ли спросила, то ли сказала Мария Ивановна.

— Это ваш муж.

— Теперь труп, — и вдруг запричитала, наконец, — Зачем вы его спасли?!

— Виктор Павлович молча ждал. На самом деле он и сам давно не понимал, зачем спасал жизнь таких людей. Которая, не нужна ни жалкому больному, ни его семье, ни кому.

Но, конечно, никогда и не с кем не делился такими мыслями.

— Это мой долг, — говорил он.

— Ваш долг — не мучить таких людей, не превращать жизнь их семей в ад, — кричала женщина.

И вдруг остановилась и тихо проговорила, — Доктор, а если….

Виктор Павлович понял и сразу оборвал:

— Нельзя. Эвтаназия у нас запрещена.

— Ну, а отключить как-то… Я понимаю, это по заявлению родственников, но я готова написать.

— Отчего отключить? Он не подключен к системе жизнеобеспечения, организм здоровый, справляется сам. Все! — взорвался он, такие вопросы решаются без меня. Завтра его выписываем! И помолчав, добавил:

— С угасшим мозгом, но здоровым. Это будет отражено в документах. Не делайте глупости!

… Виктор Павлович шел по коридору. В голове его все колотилось. Не первый раз вел он такие разговоры, не первый раз видел убитых горем родственников, которым завтра предстояло начать новую, как он сам считал, ужасную жизнь.

Не первый раз он задавал и сам себе вопрос: в чем долг врача? В том, чтобы продолжить эту никому не нужную жизнь или прекратить ее, если человека практически нет? А есть только бесполезное тело, которое нужно много лет кормить, обтирать, выносить из-под него фекалии, смотреть на него, бывшего когда-то любимым, родным и мучиться, что этого уже нет, но вот