Меделень - Ионел Теодоряну

«Как идет ей черный цвет!» — подумала госпожа Деляну и тут же с суеверным ужасом поднесла руку к губам. Монике едва исполнилось десять лет, а она в третий раз надевала траурное платье, теперь уж — в последний, потому что у нее больше никого не осталось на всем белом свете… Черное платье, которое носила Моника после смерти бабушки, было сшито госпожой Деляну…

— Моника, какой цвет ты больше всего любишь?

Глаза девочки серьезно посмотрели на госпожу Деляну.

Заметив взгляд, устремленный на ее траурное платье, она опустила черные ресницы. Щеки у нее зарумянились; крупные слезы потекли по лицу… Руки судорожно ухватились за подол платья, оберегая его, словно куклу, которой грозила опасность.

— Девочка моя, я не хотела тебя огорчить!

Она привлекла к себе опечаленное личико, бормоча вполголоса слова заговора против детских страданий и разлуки любящих.

Поля звенели от смеха тоненьких голосов. Свет солнца озарял землю.

— Простите, tante Алис, я больше не буду!.. Мне нравится синий цвет, — прошептала Моника, переводя взгляд с синего неба, где теперь была ее бабушка, на светлые поля, где начинались каникулы.

— А ты больше не куришь трубку, дед Георге?

— Ах ты, стрекоза, все-то она знает!.. — покачал головой старик. — Покуриваю, когда есть время! Всему свой черед.

— А почему ты сейчас не куришь?

Старик пожал плечами. Где уж тут курить? Его черные, загрубелые ладони бережно обхватили белые кулачки, державшие вожжи, словно ореховые скорлупки — хрупкую сердцевину.

— А лошадьми кто будет править, барышня?

— Кто?! Я.

— Упаси Господь!

— У тебя, верно, табака нет? — спросила Ольгуца.

— Купит дедушка табак!

— Дед Георге, — сказала Ольгуца, косясь на него уголком черных глаз, похожих на головки ласточек, готовых вылететь из гнезда, — я привезла тебе пачку табаку… Видишь, я сдержала слово, дед Георге! — добавила она с некоторой укоризной.

Прошлым летом Ольгуца обещала деду пачку табаку и не забыла! Пачка была жестяной коробкой с отменным табаком, которую Ольгуца купила на собственные деньги еще прошлой осенью и целый год хранила в шкафу.

У Ольгуцы не было дедушки и бабушки…

Живое и озорное лицо старика сморщилось от нежности. Маленькие глазки сощурились и заблестели; усы зашевелились. Держа в одной руке вожжи вместе с кулачками Ольгуцы, он пошарил другой рукой в нагрудном кармане, вытащил полевую гвоздику и тихонько воткнул в темные кудри девочки красную звездочку — от сглаза.

Дэнуцу было слышно лишь цоканье копыт, которое не только находило отзвук в его собственном сердце, но и, вне всякого сомнения, доходило до самой сердцевины земли. Из-под колес дрожек убегала назад пыльная дорога… Дэнуц закрыл глаза.

«…Настала черная-черная ночь. Змей пустился вдогонку за беглецами. Летел конь Фэт-Фрумоса как ветер, а змей мчался как мысль, и Фэт-Фрумос чувствовал за спиной…»

Дэнуц открыл глаза. По спине у него бежали мурашки. Хоть и превратился он в змея, но ему было так страшно, словно он по-прежнему оставался Фэт-Фрумосом!.. К тому же, если бы Фэт-Фрумос отрубил змею голову, кто бы тогда стал преследовать Ольгуцу? И Дэнуц снова пустился в путь верхом на дрожках…

Господин Деляну держал в руках вожжи, и ему даже в голову не могло прийти, что не он правит лошадьми… Да и как он мог править! Ведь и конь, и дрожки, и вожжи, и Ион, который придерживал Дэнуца, чтобы тот не упал, — все это было Дэнуцем, превратившимся в них во всех. Стиснув зубы, закрыв глаза, наморщив лоб, Дэнуц мчался вслед за Ольгуцей вместе с колесами под легкое цоканье копыт.

Дэнуц мог превратиться в кого угодно и во что угодно; мог очутиться где угодно и когда угодно. Для этого ему достаточно было закрыть глаза… Если бы он только захотел, сколько бы зла наделал! Счастье, что он был добр! Дэнуц гордился таившимися в нем скрытыми силами и в то же время пугался их. Однажды он рассердился на мать, которая взяла его за ухо и поставила в угол. Закрыв глаза, Дэнуц умертвил ее… ужаснулся этому… и тут же воскресил, потому что, если бы мама умерла, кто бы простил его! Никто не подозревал о тайне Дэнуца, даже доктор, который знал его наизусть снаружи и изнутри. Под его веками, в самой глубине, там, где зарождается слеза, скрывалось нечто, похожее на сон со сновидениями; когда он закрывал глаза, он становился хозяином надо всеми, даже над своими родителями. Мать он превращал в царицу, отца делал генералом или главным советником, Ольгуцу — или девочкой на побегушках, или помощницей кухарки.

Когда дед Георге рассказал им сказку об Иване Турбинке, Ольгуца потребовала у него такую же, что у Ивана, котомку.

— Был бы я святым Петром, непременно бы подарил, барышня!

— Добудь мне такую же, дед Георге!

— Где же я ее возьму?

— Добудь, дед Георге!

Ольгуца покраснела от досады. Дэнуц молчал, улыбаясь про себя, одними глазами… Вечером, у себя в комнате, при свете свечи, Дэнуц ощупывал свой лоб, заглядывая в таинственную глубь зеркала. Он даже погладил его, словно подарок. Там скрывалась котомка Ивана Турбинки, которая заключала в себе весь ад и всю землю. Это несказанно радовало Дэнуца, потому что ни у кого — даже у Ольгуцы — не было котомки. И никто не знал, что она есть только у него, — для этого ему нужно было лишь закрыть глаза…

Внезапно Дэнуц ощутил солнце и ветер в своих волосах.

— Что случилось?

— Остановите, барин, остановитесь… у барчука упала шляпа.

Его бескозырка катилась по земле, ленточки развевались по ветру. Ион соскочил с дрожек.

— Папа, поехали! — крикнул Дэнуц в предчувствии новой остановки.

— Подержи вожжи, Ион… А ты все торопишься? Это никуда не годится! Постой, я сверну себе папиросу. Держи-ка!

И с детской улыбкой господин Деляну нахлобучил свою шляпу на голову сына, превратив его в вешалку и лишив собственной головы.

— Хоэээ! — шумно зевнул он, лениво потягиваясь.

Дэнуц приподнял шляпу и мрачно уставился на отца, который сворачивал папиросу, — так смотрят жены, не понятые своими мужьями.

— Уу! Уу-уу! Уу-уу!..

— Кто так делает, дед Георге?! — спросила Ольгуца, повторяя эти звуки.

— Кони, барышня; они много воды выпили.

— Ну да! У них в брюхе завелись лягушки.

Моника погладила руку госпожи Деляну.

— Tante Алис!

— Что, Моника?

— Ничего, tante Алис, — улыбнулась Моника и глубоко вздохнула.

— Ты мне что-нибудь хочешь сказать, Моника?

— Нет… Как красиво, tante Алис!

— Девочка моя!.. Сними шляпу, пусть солнышко подрумянит тебе щеки…

— Tante Алис, смотрите, ромашки! — узнала Моника примятые цветы во дворе школы.

Ромашки смеялись на солнышке, у них тоже были каникулы.

— А это что, tante Алис?

— Вьюнок!

— А это?

— Пастушья сумка!

— А это?

— Лютик!

— …Вьюнок, — повторила Моника легкое, как дуновение ветра, короткое слово.

Они замолчали.

Нежно ворковали невидимые голуби… Лошади, покачивая головами, шагом поднимались по склону… Порхали голубые бабочки… Ласточки сушили в траве свои намокшие от росы одежки… Дорога шорохов и запахов шла к небу, до которого было рукой подать, увлекая за собой Монику с ее золотистыми волосами, бледными щеками, тяжелыми косами, перекинутыми на спину, сложенными на коленях руками.

Там, где дорога сходится с небесной синевой, с минуты на минуту мог появиться святой Петр в белых одеждах, с улыбкой на устах, с тяжелой связкой ключей от небесных врат — в руках.

— Я проголодалась, — заявила Ольгуца.

Давно ждал дед Георге этих слов!

— Тсс! — шепнул он на ухо Ольгуце. — У дедушки кое-что припасено!

— Покажи! — попросила Ольгуца, понизив голос.

Дед Георге вынул из кармана бумажный кулек.

— Что там?

— Сладкий горох! — сказала Ольгуца.

— Ну вот, а я об этом и не подумал, — огорчился старик.

— Что у тебя там, дед Георге? — изнывала от нетерпения Ольгуца.

— Да леденцы, — печально вздохнул дед.

— Моника! Леденцы! — закричала Ольгуца, подпрыгивая на козлах…

— Ох, дед Георге, видно, ты все деньги хочешь пожертвовать зубным врачам! — шутливо посетовала госпожа Деляну.

— Пусть их грызут, барыня… Разве я вам не давал леденцов, когда вы были маленькая!..

Госпожа Деляну улыбнулась. Так оно и было. И она тоже… Много воды утекло с тех пор.

— А сейчас угостишь, дед Георге?

— Да ведь, барыня! Как скажет барышня!

Ольгуца ломала длинные, матовые палочки леденцов… Начался пир: Ольгуца, сидя на козлах, ломала, грызла, сосала и глотала, снова ломала и так без конца; Моника, в коляске, тихонько грызла леденцы. Госпожа Деляну неумело сосала ванильный лед и думала о прежних каникулах… Дед Георге дергал себя за усы и улыбался. Ольгуца и о нем не забыла: подсунула ему в рот леденец; дед Георге бережно спрятал его в карман, словно драгоценный дар.