Алый знак доблести - Стивен Крейн

Потом они вышли на дорогу и зашагали уже легко. Впереди двигалась темная масса какого-то полка, позади, звякая оружием, тоже тянулись войсковые части.

Занимался день, разливаясь за их спинами желтым сиянием. Когда наконец, смягчив все очертания, хлынули первые солнечные лучи, юноша увидел, что зеленую землю прорезают две длинные узкие черные колонны войск, чьи головы уже исчезли за ближним холмом, а хвосты еще скрывались в лесу. Они были как две змеи, выползающие из пещеры ночи.

Реки не было видно. Долговязый расхвастался, доказывая, что проявил незаурядную дальновидность. Несколько его товарищей начали бурно уверять, что держались одного с ним взгляда и тоже хвастались. Но кое-кто твердил, что прогнозы долговязого не оправдались. У них была другая точка зрения. Опять разгорелся ожесточенный спор.

Юноша не принял в нем участия. Он шагал, не слишком соблюдая равнение, занятый все тем же вопросом. Отвлечься от него было свыше его сил. Подавленный, угрюмый, он исподлобья поглядывал по сторонам. Или всматривался в даль, ожидая, что вот сейчас услышит грохот выстрелов.

Но длинные змеи переползали с холма на холм, а грохочущего дыма все не было видно. Ветер относил вправо серо-коричневое облако пыли. Небо над землей было неправдоподобно синее.

Юноша пристально смотрел на товарищей, пытаясь обнаружить на их лицах хоть какой-то отпечаток чувств, подобных его собственным. Но испытал глубокое разочарование. Воздух был так жгуче свеж, что не только ветераны шагали словно под песню, взбодрился и полк желторотых. Солдаты заговорили о победе, как о чем-то, не подлежащем сомнению. Долговязый торжествовал. Ну конечно, они зайдут в тыл неприятелю. Все от души соболезновали частям, оставшимся на берегу реки, и поздравляли друг друга с тем, что вошли в ударную группу.

Юноша чувствовал себя отщепенцем и еще больше мрачнел от веселых соленых словечек, перелетавших от солдата к солдату. Рота шагала в такт смеху.

Солдат-крикун отпускал такие язвительные шуточки на счет долговязого, что целые шеренги хохотали до слез.

Никто, казалось, уже не помнил о цели похода. Бригады дружно хихикали, полки гоготали.

Какой-то толстый солдат попытался угнать лошадь со двора фермы. Решил навьючить на нее ранец. Толстяк уже вел на поводу свою добычу, как вдруг из дома выскочила девушка и вцепилась в гриву коняги. Последовала перебранка. Раскрасневшись, сверкая глазами, девушка ни на шаг не отступала, как статуя бесстрашия.

Полк, который в это время стоял «вольно» у обочины, наблюдая за схваткой, вопил, единодушно взяв сторону девушки. Солдаты так увлеклись, что думать забыли о другом нешуточном единоборстве, в котором сами принимают участие. Они глумились над толстяком-нарушителем права собственности, вслух оценивали особенности его телосложения и с неистовым пылом одобряли девушку.

Кто-то из дальних рядов подал ей рискованный совет:

- А ты его шестом, шестом!

Под свист и мяуканье толстяк отступил, оставив на поле боя конягу. Полк от души радовался его поражению. Солдаты осыпали девушку оглушительно громкими поздравлениями, а она стояла, тяжело дыша, и с вызовом оглядывала их.

В сумерки колонна войск, разбившись на полки, встала на отдых в поле. Оно мгновенно покрылось палатками, точно невиданными растениями. Огни костров, алые редкостные цветы, испестрили ночь.

Юноша старался избегать разговоров с товарищами. Когда свечерело, он отошел от лагеря и слился с темнотой. Было что-то неправдоподобное, что-то сатанинское в зрелище этого множества багряных огней, на фоне которых взад и вперед двигались черные силуэты солдат.

Он лег на траву. Стебельки нежно прижимались к его щеке. Взошла луна и повисла над вершиной высокого дерева. Окутанный переливчатым молчанием ночи, он ощутил безмерную жалость к себе. Легкие порывы ветра таили в себе ласку, и юноше чудилось, что в этот его трудный час мрак исполнен сочувствием к нему.

Ему хотелось одного - снова очутиться у себя на ферме и целые дни сновать из дому в хлев, из хлева в поле, с поля в хлев, из хлева в дом. Он вспомнил, как часто проклинал пеструю корову и ее товарок, как злобно порою отшвыривал ногой скамеечку для дойки. Но теперь коровьи головы представлялись ему в ореоле счастья, и за возможность вновь их увидеть он отдал бы все бронзовые пуговицы всего континента. Он мысленно твердил себе, что не создан быть воином. И всерьез раздумывал над коренным различием между собой и теми людьми, которые как злые духи бродили вдоль костров.

Шуршанье травы прервало его раздумья, и, подняв голову, он увидел горластого.

- Эй, Уилсон! - позвал он.

Тот подошел и остановился над ним.

- Это ты, Генри? Что ты тут делаешь?

- Да так, думаю,- сказал юноша.

Горластый присел рядом и бережно раскурил трубку.

- Ты, я вижу, совсем раскис, парень. Вид у тебя, прямо скажем, неважнецкий. Что это с тобой творится?

- Ничего со мной не творится,- сказал юноша.

Тогда горластый пустился в рассуждения о пред стоящей встрече с неприятелем.

- Теперь шалишь, им от нас не отвертеться.- При этих словах его мальчишеское лицо расплылось в радостной улыбке, голос восторженно зазвенел.- Теперь им не отвертеться! Уж мы их, чертей собачьих, отколошматим как следует. Правду сказать,- добавил он уже более сдержанно,- до сих пор это они нас колошматили. Но теперь наш черед.

- Что-то мне помнится, будто ты совсем недавно возражал против этого похода,- сухо заметил юноша.

- Ты не так меня понял,- ответил тот.- Я не против, если идут в поход, чтобы как следует подраться. Но я бешусь, когда нас гоняют то туда, то сюда, а всего и толку, что стертые ноги да дерьмовый голодный паек.

- Ну, Джим Конклин говорит, что на этот раз драки хватит на всех.

- Что ж, думаю, даже и он бывает прав, хотя как оно все произойдет, понятия не имею. Знаю одно - дело будет настоящее, и на этот раз, будь спокоен, мы им

не уступим. Эх, и поддадим же мы им коленом под зад!

Горластый вскочил и начал взволнованно шагать взад и вперед. Воодушевление придало его походке какую-то особенную упругость. Он верил в победу, и эта вера рождала в нем энергию, силу, непреклонность. В будущее он смотрел ясным и горделивым взором, а когда бранился, у него был вид заправского ветерана. Несколько секунд юноша молча следил за ним. А когда заговорил, в голосе звучали ноты, горькие, как хина.

- Надо думать, ты совершишь геройские подвиги.

Горластый пососал трубку и выпустил густое облако дыма.

- Не знаю,- сказал он с достоинством.- Не знаю. Постараюсь быть не хуже других. В лепешку расшибусь, а постараюсь.- Он явно был доволен собственной

скромностью.

- А почему ты так уверен, что не удерешь от туда? - спросил юноша.

- Удеру? Удеру? - переспросил горластый.- Удеру? Еще чего! - Он захохотал.

- Ты же сам знаешь,- продолжал юноша, - сколько стоющих парней тоже собирались совершить невесть что, а когда дошло до дела, так только пятки

засверкали.

- Наверное, бывало и такое. Только я не дам деру. Плакали денежки того, кто побьется об заклад, что я покажу пятки.

- Чушь какая! - сказал юноша.- Ты что же, храбрее всех на свете?

- Брось ты! - возмущенно крикнул горластый.- Когда это я говорил, что храбрее всех? Сказал, что буду драться как положено, вот и все. И буду. А ты-то кто

такой, что так разговариваешь? Тоже мне Наполеон Бонапарт выискался!

Он сердито уставился на юношу, потом зашагал прочь.

- Ну чего ты бесишься? - с яростью в голосе крикнул ему вслед юноша. Но тот молча уходил все дальше. Юноша с особенной остротой почувствовал полное одиночество, когда его разобиженный товарищ исчез из виду. Попытка найти хоть намек на общность мыслей провалилась, и теперь ему стало еще хуже, чем раньше. Как видно, эта проклятая неуверенность в себе только его и терзает. Он нравственный отщепенец.

Он побрел к своей палатке и растянулся на одеяле рядом с похрапывающим долговязым. В темноте перед ним заплясало видение тысячеязыкого страха, который до тех пор будет бубнить ему одно и то же, пока он не удерет, меж тем как другие хладнокровно исполнят все, порученное им страной. Он не скрывал от себя, что не справится с этим чудовищем. Чувствовал - каждый его нерв превратится в ухо, внимающее голосам страха, тогда как другие солдаты останутся глухи к ним и невозмутимы.

От этих мучительных мыслей он обливался потом, а до его слуха все время долетали негромкие спокойные слова:

- Объявляю пять.

- А я шесть.

- Семь.

- Идет семь.

Он не отрывал глаз от алых, колеблющихся отсветов огня на белом скате палатки, пока не уснул, обессиленный, изнуренный этой беспрерывной душевной мукой.

III

Следующей ночью войсковые колонны, похожие теперь на фиолетовые полосы, переправились по двум понтонным мостам на другой берег. Пламя костров окрашивало воду в винно-багряные тона. Его лучи, освещая движущиеся колонны, вдруг загорались то там, то тут золотым или серебряным блеском. На противоположном берегу волнистые контуры темных таинственных холмов исчертили небо. Ночь голосами насекомых пела свой торжественный гимн.