Три пьесы для пуритан - Бернард Шоу

Еще один пример. Несколько лет назад один, недавно умерший, американский романист завоевал огромный успех, сочинив "Бостонскую утопию" на основе проектов, составленных небольшими группами убежденных коммунистов, которые со времен Фурье и Оуэна пытаются периодически создавать утопические колонии, вне рамок нашей коммерческой цивилизации. И даже в этой экономической утопии мы натыкаемся на неизбежную любовную интригу! Герой, проснувшись после волшебного сна в далеком будущем, встречает юную жительницу Бостона, сотворенную специально для того, чтобы он в нее влюбился. Все женщины в то время уже ходят в брюках. Но она, щадя чувства героя, добывает из музея древностей юбку и в его присутствии носит ее, дожидаясь, пока он не освоится с обычаями нового века. Когда я дошел до этого трогательного эпизода, я, подобно Паоло и Франческе, "ту книгу больше не читал". Увеличивать количество примеров не буду. Но если такого рода дурацкая чушь проникает даже в книги, где развиваются метеорологические и экономические гипотезы, то что же сказать о размерах, которых она достигает в чувствительных романах?

Самое худшее вот в чем. Так как человек по большей части мысленно представляет себя таким, каким его описывают в книгах, то он в конце концов приемлет ложное представление о себе самом, которое навязывает ему литература, и исходит из него в своих поступках. Если бы во всех зеркалах наши носы получались вдвое длиннее, мы жили бы и умирали в убеждении, что все мы Панчи, и считали бы правильное зеркало вещью, сделанной дураком, безумием или шутом. Нет, я даже уверен, что, согласно закону приспособляемости, открытому Ламарком, мы увеличили бы наши носы до желаемых размеров. Я заметил: едва какой-нибудь тип лица, появившись в живописи, начинает вызывать восхищение как образец прекрасного, он сейчас же распространяется и в жизни. Сегодняшние Беатриче и Франчески картинных галерей, которым поэты посвящают стихи, озаглавленные "Моей возлюбленной", завтра оживают в типе лица горничных и официанток.

Если условности романа будут поддерживаться достаточно долго и единообразно (это условие гарантируется единообразием человеческой глупости и тщеславия), то для огромных масс, обученных грамоте в обязательном порядке, ничего, кроме романов, не читающих, эти условности превратятся в законы личной чести. Так, обязательной сделается ревность - а она ведь не что иное, как подлый эгоизм или особого рода помешательство. Ничтожные события, которые, если отнестись к ним естественно и просто, гроша ломаного не стоят, повлекут за собой (и уже влекут) катастрофы, остракизм, распад семьи, дуэлянтство, убийство, самоубийство, детоубийство. Людей станут бессмысленно истреблять на поле боя, поскольку, с точки зрения офицеров, их первый долг заключается в романтической демонстрации показной храбрости. А сквайра, который никогда и часа не урвет от охоты на приходские дела, признают патриотом, так как он готов убивать и быть убитым ради того, чтобы навязать свой образ жизни другим странам.

В судах дела будут решаться исходя из романтических, а не юридических принципов; при наложении штрафов и вынесении приговоров судьи будут прислушиваться к вздорным свидетельствам и отвергать или заглушать разумные показания, и это уничтожит самый смысл законов. Кайзеры, генералы, судьи, премьер-министры покажут пример того, как надо добиваться дешевой популярности. Любой писака обретет возможность играть на романтических иллюзиях людей, которых в обязательном порядке обучили грамоте, и будет водить этих людей за нос еще успешней, чем когда играли на их былом невежестве и предрассудках. Но почему я сказал "будет водить"? Это делается и теперь. Одно десятилетие чтения дешевой литературы превратило англичан из самой флегматичной нации Европы в самую истеричную и театральную.

Думаю, теперь ясно, почему театр был несносен для меня; почему от него пострадали и мое тело, и характер нации, почему, наконец, я призываю пуритан спасти английский театр, к они спасли его однажды, когда он в глупой погоне за удовольствием погрузился в светскую пустоту и безнравственность.

Пожалуй, в своем отношении к искусству я всегда был пуританином. Я люблю прекрасную музыку и совершенную архитектуру, как любили их Милтон, Кромвель и Беньян. Но если бы я увидел, что эти искусства систематически поклоняются чувственности, я почел бы за блага взорвать динамитом все соборы в мире вместе с их органами и прочими принадлежностями и не обратил бы никакого внимания на вопли искусствоведов и утонченных сладострастников. И когда я вижу, что девятнадцатый век взлелеял идолопоклонство перед искусством обожествления любви, и считает, что всякий поэт, провозгласивший, будто Любовь превыше всего, будто она - Все, Весь Мир, - не иначе, как заглянул в святая святых, я чувствую, что Искусство было в большей безопасности в руках любого из самых фанатичных кромвелевских генералов, чем оно будет в моих, если, конечно, когда-нибудь в них попадет.

Я симпатизирую наслаждению чувствами, я его разделяю. Но подменять интеллектуальную деятельность и честность чувственным экстазом - нет, это никуда не годится! Это уже привело нас к парламентскому обсуждению билля о телесных наказаниях и, в качестве реакции на него, к появлению на сцене женоподобных героев. Если эта эпидемия будет распространяться до тех пор, пока демократические позиции не превратятся полностью в романтические, реалистам, будь они филистеры или платоники, нечем будет дышать в нашей стране. И когда это случится, грубая и умная сила человека действия, который не терпит вздора, - человека бисмарковского склада - объединится с тонкостью и духовной энергией человека мысли, которого никакие подделки не смогут ни обмануть, ни увлечь. Этот союз противопоставит себя романтизму. И тогда горе романтизму: он рухнет, даже если ему придется увлечь за собой Демократию, ибо все установления, в конце концов, должны опираться на природу вещей, а не на воображение.

ОБ ЭТИКЕ ПОКЛОННИКОВ ДЬЯВОЛА

Существует глупое убеждение, будто каждый автор должен писать так, чтобы его произведения сами говорили за себя, а если он объясняет их в предисловиях или послесловиях, значит, он плохой художник, вроде того живописца, на которого ссылался Сервантес и который подписал под своей картиной "Это петух", чтоб, чего доброго, никто не ошибся.

На это легковесное сравнение уместно ответить, что художники всегда снабжают свои картины такими ярлычками.

Что представляет собой каталог Королевской академии, как не серию утверждений, вроде: это - "Долина отдыха", это - "Афинская школа", это "Холодный октябрь", это - "Его высочество принц Уэльский" и т.п.? Большинство драматургов не пишут предисловий к своим пьесам только потому, что не умеют: чтобы быть мастерами, им не обязательно быть и мыслящими философами, и опытными критиками. Выдавая свою неспособность за достоинство, они, естественно, либо отвергают предисловия, как нечто постыдное, либо же. напустив на себя скромность, просят какого-нибудь известного критика написать его для них, будто бы говоря тем самым: "Если я захочу сказать о себе правду, я поневоле покажусь хвастуном. А не говоря всей правды, я причиню себе ущерб и обману своих читателей". Что же касается критика, которого приглашают со стороны, то ему ничего не остается, как намекать, что необычайный драматический талант его друга превзойден только его прекрасными человеческими качествами.

Ну, а я думаю - к чему же поручать другому человеку хвалить меня, если я сам могу это делать? Мне не приходится жаловаться на свои возможности. Дайте-ка мне вашего лучшего критика, и я раскритикую его в пух и в прах. Если говорить о философии, то это я своей "Квинтэссенцией ибсенизма" научил критиков тому немногому, что они понимают в ней. А теперь они обращают на меня свои орудия - орудия, которые я же для них зарядил, и заявляют, что я пишу так, словно у людей есть Интеллект, но нет Воли или Сердца, как они называют Волю. Неблагодарные! А кто же научил вас различать между Волей и Интеллектом? Не Шопенгауэр, полагаю, а Шоу.

Еще они заявляют, что вот мистер такой-то не пишет предисловий и он ничуть не шарлатан. Ну а я шарлатан. Сначала я заставил британцев слушать меня, когда, стоя на повозке в Гайд-парке, произносил речи под трубные звуки духового оркестра. И я сделал это вовсе не потому, что волей-неволей жертвовал своей любовью к уединению ради политической необходимости, а потому, что я прирожденный скоморох, как все истинные драматурги и мимы. Я прекрасно понимаю, что рядовой британский гражданин требует, чтобы все скоморохи, платя дань уважения святости его ничтожной личной жизни, на которую он обречен из-за своей неспособности жить жизнью общественной, тем самым как бы признавали свою профессию постыдной.

Так, Шекспир сначала объявил: "Замшелый мрамор царственных могил исчезнет раньше этих веских слов", а потом, в духе условностей эпохи, стал каяться: "Пред кем шута не корчил площадного". И так уж с тех пор повелось, что британец, забывая шекспировские фанфары, цитирует его покаянные слова.