Три пьесы для пуритан - Бернард Шоу

Так, Шекспир сначала объявил: "Замшелый мрамор царственных могил исчезнет раньше этих веских слов", а потом, в духе условностей эпохи, стал каяться: "Пред кем шута не корчил площадного". И так уж с тех пор повелось, что британец, забывая шекспировские фанфары, цитирует его покаянные слова.

Когда актриса пишет свои мемуары, она в каждой главе жалуется на жестокие страдания, пережитые ею из-за необходимости выставлять себя напоказ перед публикой. Однако она не забывает украсить книгу дюжиной своих портретов. Я, право, не могу сочувствовать этому требованию ложной скромности. Я не стыжусь ни своей работы, ни того, как я ее делаю. Я люблю разъяснять ее достоинства огромному большинству читателей, которые не умеют отличить хорошее произведение от плохого. Это приносит им пользу; это приносит пользу и мне, излечивая меня от нервозности, снобизма и лени. Я пишу предисловия подобно Драйдену и трактаты подобно Вагнеру, потому что умею это делать. Я отдал бы полдюжины шекспировских пьес за одно из тех предисловий, которые он должен был бы написать. Тишину уединения я предоставлю тем, кто считает, будто они прежде всего джентльмены, а уж потом литераторы. Для себя я выбираю ораторскую трибуну и сигнальную трубу.

Все это прекрасно. Но труба - это такой инструмент: чем больше в него трубишь, тем больше входишь во вкус. Временами я выдувал из своей трубы столь резкие звуки, что даже те, кого они больше всего раздражали, принимали новизну моего бесстыдства за новизну моих пьес и взглядов. Возьмем, к примеру, первую пьесу в этом томе, озаглавленную "Ученик дьявола". В ней нет ни единого хоть сколько-нибудь нового эпизода. Любому старому завсегдатаю театра "Адельфи", не будь он, как я далее объясню, совершенно зачарован моей пьесой, показались бы давно знакомыми и чтение завещания, и бедная сиротка, которая неожиданно нашла защитника, и арест, и героическое самопожертвование, и военный трибунал, эшафот, и отмена казни в последнюю минуту: он узнал бы все это, как узнает знакомые блюда в меню ресторана, где он постоянно обедает.

Но вот в 1897 году эту пьесу поставил в Нью-Йорке Ричард Мэнсфилд с таким успехом, который доказывает, что либо моя мелодрама была построена на очень солидной старой основе, либо американская публика сплошь состоит из гениев. И тут критики, хотя каждый из них по-своему оценил достоинства моей пьесы, единодушно признали ее новаторской - оригинальной, как они определили, на грани дерзкой эксцентричности.

На самом деле все это чепуха, если говорить об эпизодах, сюжете, композиции и обычных профессиональных и технических особенностях пьесы. Истина в том, что я во всем этом как драматург очень старомоден. Когда последний сборник моих пьес вызвал массу аналогичных разговоров - и враждебных и дружественных, - Роберт Бьюкенен, драматург, знающий в области истории столько же, сколько знаю я, и помнящий все, что помню я, указал, что мои сценические трюки, которые молодое поколение зрителей принимает как нечто неожиданное, уже давным-давно доставили успех фарсу "Холодна, как лед" и многим другим ныне забытым фарсам и комедиям школы Байрона - Робертсона, главной фигурой в которых был невозмутимо бесстыдный комик. Позднее реакция в пользу безмозглой сентиментальности вытеснила его со сцены. Примерно так бывает всегда: то, что ново для молодых, всего лишь возрожденная мода предпредпоследнего поколения.

Однако сценические приемы "Ученика дьявола" не являются, в отличие от некоторых в пьесе "Оружие и человек", забытыми трюками шестидесятых годов. Они - затасканные приемы нашего времени. Да, но почему же их не узнали? Отчасти, конечно, из-за того, что я много трубил в трубу и ораторствовал. Критики пали жертвой долгих гипнотических внушений, с помощью которых журналист Джи-Би-Эс создавал необычную репутацию Бернарду Шоу-драматургу.

В Англии, как и везде, действительно оригинальное произведение получает стихийное признание первоначально среди небольшой горстки людей. Оно распространяется крайне медленно: недаром сделалось расхожим мнение, что гений, просящий хлеба, получит камень, и то после смерти его владельца. Лекарство против этого - энергичная реклама. И я рекламировал себя столь усердно, что теперь я, далеко еще не старый человек, оказался почти такой же легендарной личностью, как Летучий голландец. Критики, как вообще все люди, находят то, что ищут, а не то, что действительно есть И перед ними. Они ищут в моих пьесах мои легендарные достоинства - и находят оригинальность и великолепие в самых банальных трюках. Если бы я переиздал под своим именем "Кораблекрушение на берегу" Бакстоуна, книгу приветствовали бы как новый шедевр, исполненный извращенных парадоксов и блистательной сатиры. Конечно, такое мнение высказали бы не первоклассные критики вроде вас, мой друг, читающий сейчас этот приговор. Ваше заблуждение относительно моей оригинальности значительно тоньше. В "Ученике дьявола" действительно есть новизна. Только она - не мое изобретение: это новизна современной передовой мысли. Как таковая она постепенно утратит свой блеск, и тогда обнаружится, что "Ученик дьявола" - избитая мелодрама, чем она по своей технике действительно является.

Позвольте мне объяснить (ибо, как написал А.Б. Уокли в своем исследовании "Настроения", "я ничего собой не представляю, когда не выступаю с разъяснениями"). Дик Даджен, прозванный Учеником дьявола, - пуританин из пуритан. Он воспитан в семье, где пуританская религия умерла. Искаженная, она служит его матери для оправдания ее господствующей страсти - ненависти, сочетаемой с жестокостью и завистью. Извращение пуританства было в свое время драматически изображено Чарлзом Диккенсом в романе "Крошка Доррит" в образе семьи Кленнем; миссис Даджен как бы повторяет миссис Кленнем - с некоторыми незначительными отклонениями. Может быть, в ней запечатлены также кое-какие черты миссис Гарджери из диккенсовских "Больших ожиданий". В подобной семье юный пуританин Дик, для которого религия - настоятельная потребность его натуры, испытывает религиозное голодание. Он, как и его мать, всецело поглощен единой страстью. Но страсть эта не ненависть, а жалость - Дик жалеет дьявола, принимает его сторону и, подобно истинному ковенантору, сражается за него против всего мира. Как все подлинно религиозные люди, он становится нечестивцем и отщепенцем. Достаточно понять это, и вся пьеса покажется очень простой.

Позиция Ученика дьявола нова для сегодняшнего лондонского зрителя, но не для любителей серьезной литературы. Начиная от Прометея до вагнеровского Зигфрида среди героев самой возвышенной поэзии выделяется богоборец - бесстрашный защитник людей, угнетаемых тиранией богов. Наш новейший идол - Сверхчеловек, празднующий смерть бога, возможно, моложе, чем горы, но он так же стар, как пастухи.

Двести пятьдесят лет назад Джон Беньян, величайший из английских мастеров драматизировать жизнь, закончил одно из своих произведений словами, что дорога в ад, случается, ведет даже от врат небесных. Тем самым он толкнул нас к не менее верному предположению, что даже от ворот ада есть путь на небо. Сто лет назад Уильяма Блейка считали, как и Дика Даджена, Учеником дьявола. Своих ангелов Блейк называл дьяволами, а своих дьяволов ангелами. Его Дьявол - это Искупитель.

Пускай те, кто превозносит оригинальность изображенной мною странной религии Дика Даджена, прочтут "Брак Неба и Ада" Уильяма Блейка. Мне повезет, если после этого меня не обвинят в плагиате. Но зачем возвращаться к Блейку и Беньяну! Разве мои почитатели не слышали недавнего шума по поводу Ницше и его По ту сторону Добра и Зла? Роберт Бьюкенен написал длинную поэму, показав в ней Дьявола как героя милосердного. Эта поэма была у меня в руках, еще когда не было написано ни одного слова "Ученика дьявола". Появление "Ученика дьявола" в конце XIX века было неизбежностью. Век был чреват этой пьесой.

К сожалению, я должен добавить, что, когда эта пьеса в постановке Мэррея Карсона шла в течение нескольких недель октября 1899 года в пригородном театре (Кеннингтон), большинство лондонских критиков, моих старых друзей и коллег, не обнаружило никакого знакомства ни с пуританством, ни с проблемой Дьявола. Они приняли миссис Даджен, поверив ее собственной характеристике, за религиозную женщину, потому что она была на редкость противной. А Дика они сочли, опять-таки поверив ей, за негодяя, потому что он не был несимпатичным и противным. Далее критики остановились в недоумении. Почему же негодяй, рискуя своей жизнью, спасает жизнь человека, который вовсе не друг ему? Очевидно, заявили критики, потому, что Дика переродила любовь. Согласно романтической метафизике, именно так происходит на сцене со всеми злодеями.

К несчастью, для подобного объяснения (которого, признаюсь, я не понимаю), в третьем акте обнаруживается, что Дик и в этом отношении истинный пуританин - человек, движимый только милосердием; ни жена и мать, ни церковь и государство, ни жажда жизни и голос плоти не в силах руководить им или изменить его намерения. В уютном доме священника, человека мужественного, гуманного, разумного, который женат на прелестной женщине моложе его двадцатью годами и который мгновенно преображается в солдата, чтобы избавить своего спасителя от смерти, - Дик оглядывается вокруг, проникаясь очарованием, покоем, святостью и в то же время понимая, что материальный комфорт не для него. Когда женщина, взлелеянная в этой атмосфере, влюбляется в него и решает (совсем как критики, которые почему-то всегда разделяют точку зрения моих сентиментальных героинь), что он рисковал своей жизнью ради нее, Дик разъясняет ей очевидную истину, что он поступил бы точно так же ради первого встречного. Не выгода и не страсть - сама его натура не позволяет ему объявить, что петлю с его шеи следует снять, чтобы накинуть ее на шею другого.