Журнал Наш Современник №9 (2002) - Журнал Наш Современник
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мне известно, что некоторые наши поэты и писатели написали тебе. Я надеюсь, что мнение Б. Шинкуба и А. Гогуа для тебя чрезвычайно дорого.
Совсем недавно я имел возможность говорить с Багратом. Он, кстати, дал мне почитать твое письмо к нему и его ответ. Я с радостью воспринял твою высокую оценку очень для нас дорогого романа “Последний из ушедших”. Полностью разделяю твои критические замечания по поводу двух последних частей романа. Нечто подобное я сам писал уже в своей статье о том же романе. К сожалению, мы с тобой правы. Баграт иначе думает, что частично отразилось и в его ответном письме к тебе. А в целом он очень и очень был рад письму. О статье же говорил много и хорошо. Даже спрашивал о тебе. А впрочем, ты вскоре познакомишься с ним и льщу себя надеждой, что убедишься сам в истинности наших с Мушни отзывов о Баграте Шинкуба — лучшем из абхазов!
(На этом имеющаяся в нашем архиве ксерокопия текста обрывается. Установить автора пока не удалось.)
Публикацию подготовили П. Флоренский и Т. Шутова
Не плачьте, русские, мы — есть!.. (Памяти поэта Геннадия КАСМЫНИНА) (Наш современник N9 2002)
НЕ ПЛАЧЬТЕ, РУССКИЕ,
МЫ — есть!..
ПАМЯТИ РЕДАКТОРА ОТДЕЛА ПОЭЗИИ
Как всякий поэт, Геннадий Касмынин был немного актером. Невозможно забыть, как обычно, придя на работу, он часа три сидел в своем кабинете над рукописями, тщательно вычитывая, внося редактуру, принимая или отвергая, а потом тихим шагом поднимался на второй этаж в отдел прозы, и мы безошибочно узнавали его по шагам. Он медленно входил, чинно здоровался, садился, закуривал и начинал неспешный разговор, который чаще всего переходил в его монолог, обычно — лирический. Он рассуждал о русской природе и о природе русского характера с чувством, с толком, с расстановкой, так, словно актер, в общих чертах выучивший свой монолог и впервые опробующий его на избранных зрителях. И всякий раз его было интересно послушать.
Потом некоторые из этих размышлений узнавались в его поэтических строках. Проверив на нас, он решал, что достойно поэзии, а что достойно забвения.
Он мечтал сыграть одну-единственную роль. Не просто так, а всерьез мечтал, что когда-нибудь некий хороший режиссер увидит его и воскликнет: “Батюшки! Да ведь это настоящий Тарас Бульба!” И загорится снимать фильм по непревзойденной повести Гоголя. А Геннадий Григорьевич и впрямь очень был похож на полковника Бульбу. Крупное телосложение, вес, осанка. Силища в нем была невероятная. Он мог взять человека, на вытянутых руках приподнять его и так переставить через невысокий заборчик. А как превосходно он читал монолог Тараса Бульбы “нет уз святее товарищества”! Не знаю, смог бы он сыграть роль... Скорее всего — вряд ли. Но мечта была красивая!
Как поэт он медленно, но неуклонно шел к вершинам творчества, и все видели, что с возрастом он будет расцветать все больше и больше. Увы, этому не суждено было осуществиться. Без поэзии он не мыслил своей жизни. Непревзойденно читал “Прощальную песню” Рубцова, не форсируя, не надрываясь — “Я уеду из этой деревни...”, но когда он доходил до последних слов “Мама, мамочка! Кукла какая! И мигает, и плачет она...” — трудно было не мигать и не плакать.
Как редактор отдела поэзии он был, несомненно, незаменим. Трудно себе представить человека, который бы с таким вниманием относился к своим авторам, не унижая неудачников и не перехваливая тех, чьи стихи становились украшением журнала. Искренне радовался любому талантливому новичку. Он терпеть не мог амикошонства и любил, чтобы все называли друг друга по имени-отчеству, ибо есть величественная красота в этом старинном русском обычае.
Геннадий Григорьевич медленно шел к осознанию Бога. Будучи некрещеным, бывало, подолгу беседовал о христианстве, готовясь к принятию таинства крещения основательно. К сожалению, окончательным толчком к этому шагу стала болезнь, внезапно нагрянувшая. Отец Ярослав Шипов, совершая обряд, назначил меня крестным отцом. Так у меня появился крестник по возрасту на одиннадцать лет старше меня. Крестник, которому недолго оставалось жить на белом свете, исповедоваться и причащаться. Единственный из моих крестников, которого я продолжал называть по имени и отчеству. И лишь за несколько дней до кончины, когда он лежал и не мог даже говорить, я позволил единственный раз в жизни назвать его Геночкой.
В редакции в нем души не чаяли, и когда его не стало, быть может, лишь сынок Денис и жена Саида убивались по нем больше, чем сотрудники “Нашего современника”. Главный редактор тогда сказал: “Теперь мы еще больше стали семьей — у нас появился дорогой усопший”. С той поры прошло пять лет.
Царствие небесное рабу Божию Геннадию!
Вечная память тебе, дорогой Геннадий Григорьевич!
Редактор отдела прозы
* * *
То на Западе, то на Востоке
Над Россиею солнце встает, —
Это разных наречий пророки
На славянский слетаются мед.
Наедятся, напьются до рвоты
И с похмелья над ухом жужжат:
Ваше солнце встает, обормоты,
С нашей помощью там, где закат.
Мы на Запад глядим оробело,
Что-то светится там, и давно:
То ль реклама про женское тело,
То ль про нашу дебильность кино.
Как-то странно восходит светило...
А пророки с Востока тотчас,
Люди тонкие, вякают мило:
Ваше солнце всегда восходило
И взойдет, как обычно, от нас.
Мы со скрипом от Запада шеи
Повернули, глядим на Восток:
Может, нам обойдется дешевле
Азиатских восходов восторг.
Дым рассвета прозрачен и редок,
В улье облака розовый мед.
Знал крестьянин, наш праведный предок:
Над Россиею солнце встает.
Для детей белобрысых, для пашен
И для нас, если так и решим:
Небосвод, и да будет он нашим!
Наше солнце не будет чужим.
* * *
Теряю каждый день по дню,
А ночью — по звезде,
Друзей теряю и родню
В Твери, в Москве, везде.
Земля скупа и не вернет
И малости назад.
Весной теряю старый лед,
К зиме теряю сад.
Остановлюсь и оглянусь:
Не видно никого.
— Верни хоть что-нибудь мне, Русь!
— Вот ветер, на его.
Вот пыль тебе, вот зной, вот град,
Вот поле, вот и плуг,
И длинный перечень утрат,
Прощаний и разлук.
И чтобы ты когда-нибудь
Был рад потере сил, —
Вот смерть тебе и к смерти путь.
Он долог, как просил.
МОЛЕНИЕ НАПОСЛЕДОК
Гнездо в деревне разорю,
Швырну солому с крыши — вьюгам,
Себя в стаканы разолью,
Раздам друзьям, плесну подругам.
И не откажется никто,
И выпьют все, и в суматохе,
Чужие похватав пальто,
Погибнут без вести в эпохе.
Метель, метель, стели постель,
Я упаду на пух сугроба.
И лапником укроет ель
Кумач безвременного гроба.
Так быть могло, и шло к тому:
Однажды я из дома вышел, —
И жив еще, и не пойму,
Как уцелел, поднялся, выжил.
А зренья нет, и слух не тот,
И холодно в соломе солнца,
Одна печальница и ждет
Меня из странствий у оконца.
Иду по небу, как по льну,
Через приветы и проклятья,
К тебе прильну, к земле прильну
И не разжать уже — объятья...
ПОДСОЛНУХ
Мальчишка, чуть из колыбели,
У папки просит: “Сделай меч...”
И дышит запахом шинели
С его разжалованных плеч.
На глине, супеси, подзолах
Не быстро вырос паренек:
Среди подсолнухов — подсолнух,
Для деда с бабкой — огонек.
Когда в стране вскипели споры
И разъярились голоса,
Он защитил свои просторы,
Свои деревни и леса.
Упал, простреленный навылет,
На Красной Пресне в октябре,
И по нему рябина выльет
Всю кровь, все слезы на заре.
Над поминальною закуской
Не произносим слово “Месть!”...
Таким он был, обычным русским.
Не плачьте, русские,
Мы — есть!
РУССКИЙ НАРОД
Жует и бороду лохматит,
И собирает крошки в рот, —
Еще живет...
— А, может, хватит?
Ведь тыщи лет тебе, народ.
Поди, устал, пора на печку
Иль прямиком в уютный гроб.
Венок оплатим, купим свечку,
Попов заставим, пели чтоб.
Не сомневайся, честь по чести
Зароем в землю — прикажи!
Живет. И ластится к невесте.
И подновляет этажи.
Не собирается в могилу,
