Танго смерти - Павел Нечаев

— Ладно, возьмем, — согласился Саша. — Вы-то что не вступились за него?

— Пока львенок не попробует крови, львом ему не стать, — усмехнулся Цви. — Нам нужны львы.

— Крови, говорите, — Саша встал и смерил Цви презрительным взглядом. — Бей своих, чтобы чужие боялись, так? Знакомая песня, я уже был там, где ее пели хором.

Вместо ответа Цви пожал плечами и ушел. А вечером, когда все уже готовились отойти ко сну, заявился в закуток к «йекес». Не стал разводить политесы и ходить вокруг да около. Сел на свободную койку напротив Сашиной и спросил в лоб:

— Ты там сказал, что служил в Красной Армии. Я посмотрел анкету, что ты заполнял при регистрации — там ничего такого нет. Почему?

— А какое твое дело? — вопросом на вопрос ответил Саша. Обращение на «ты» его слегка покоробило, хотя он и знал, что в врите не принято обращаться на «вы» к одному человеку. Он даже не повернул голову в сторону Цви, так и лежал, глядя на лампочку под потолком, маломощную и грязную. В неровном желтом свете лица людей напоминали восковые маски.

— Ты как со мной разговариваешь?! — в голосе Цви лязгнул металл. Генрих, хоть Цви и не обращался к нему, вдруг захотел вскочить и вытянуться по стойке смирно.

— А как мне с тобой разговаривать? — на Сашу командный тон не произвел никакого впечатления. — Денег я тебе не должен. Ты мне не друг, не родственник, вообще никто. Нет у тебя козырей. А если тебе не нравится, как я с тобой разговариваю, мы можем выйти и поговорить как мужчина с мужчиной.

— Ты дал о себе ложные сведения, — Цви сбавил обороты. Генрих снова удивился — в каждом движении Цви угадывалась немалая физическая сила. Неужели он испугался мелкого худощавого Сашу? Или тут важнее внутренняя сила — а уж в этом Саша Цви точно не уступал.

— Неправда, — ответил Саша. — Я ни слова не соврал. А что в графе «служба в армии» прочерк поставил, так я же не писал, что не служил. Просто не заполнил графу. Служил я там где-то, или нет, это не ваше дело.

— Ах, вот оно как, — в голосе Цви послышались презрительные нотки. — Не хочешь, значит, послужить Родине? Другие хотят, а ты не хочешь? Весь еврейский народ воюет, люди жертвуют своими жизнями, ежедневно, ежечасно. А ты отсидеться хочешь, как последний трус.

— Ты мне тут пропаганду не разводи, — Саша сел и впервые сначала беседы посмотрел на Цви. — Я пропаганды наслушался, тошнит уже. Воевать не буду, отвоевал свое. И за тебя в том числе! Если бы мы хребет немцу не сломали, ты бы сейчас здесь не сидел. Я три года на фронте был, больше не хочу, ша! Теперь пусть другие воюют.

— А они и воюют, — Цви стукнул себя по ноге кулаком. — Необученные, необстрелянные люди идут в бой, а фронтовик сидит трусливо под кустом. Ты кораблем случайно не ошибся? Остался бы в Европе, жил спокойно. Оглянись вокруг: евреи плывут в Эрец Исраэль, строить новое государство, новую жизнь. И готовы ее защищать. А ты…

— Работать, строить я готов. А воевать не буду, — спокойно ответил Саша. — И вы меня не заставите, не тот расклад. Я же не как эти, — он кивнул на Генриха с Мозесом. — «Гахаль», «Махаль».[4] Это им ты командир, а я свободный человек.

— Ошибаешься, заставим! По закону каждый взрослый мужчина — военнообязанный. Так что не отвертишься. И былыми заслугами тут размахивать не надо. Я тоже с немцами воевал, только не в Красной Армии.

— А ну как не стану воевать? Что тогда, в тюрьму посадите? — рассмеялся Саша.

— Посадим!

— Государства еще нет, а тюрьмы уже есть? Вижу, что вы времени не теряете. Молодцы, так держать! — откровенно изгалялся Саша.

— Ладно, — Цви справился с собой и заговорил спокойно. — Делай, как знаешь. Ты пойми одну вещь: государства еще нет. Его может вовсе не быть, если мы его не отвоюем. Нам нужны все, кто может хоть чем-то помочь. Если ты не готов к этому — дело твое. У нас не Советский Союз и расстреливать тебя как дезертира никто не будет. Но ты хорошо подумай, стоит ли тебе вообще в это ввязываться. Найди в Хайфе пароход обратно в Европу и уезжай себе. Мы как-нибудь обойдемся и без тебя, — Цви встал. — Да, хорошо подумай.

— Он прав, — когда Цви ушел, с верхней койки свесилась седая голова Давида. — Неужели ты этого не чувствуешь, Саша? Это наше государство, еврейское. Впервые за две тысячи лет у нас есть шанс построить жизнь по-своему. И за это стоит бороться.

— Может и прав, — Саша снова лег. — Только… Ты заметил, как он вначале загавкал? И только потом, когда я не прогнулся, он быстренько сменил пластинку и стал уговаривать.

— Заметил, — согласился Давид. — Ну и что с того? Есть такие люди, которые не мыслят себя без принадлежности к чему-то большему. В чем можно упрекнуть Цви? В том, что он всего себя отдает борьбе? Без таких, как он, не победили бы немца.

— Такие комиссары страшнее врагов. Я уже видел, как они воюют. Сами лягут и бойцов видимо-невидимо положат, — скривился Саша.

— Только я еще кое-что заметил. Ты с ним вот так спокойно и уверенно разговаривал. А с комиссарами в Красной Армии ты тоже так разговаривал? Что-то мне подсказывает, что нет. Там за такие слова… — покачал головой Давид.

— Хочешь сказать, что мне надо им в ножки кланяться и руки целовать? Только за то, что мне позволяют чуть больше, чем раньше?

— Нет, но мне непонятно, почему ты не хочешь помочь отвоевать Эрец Исраэль. Ведь ты легко смог бы стать офицером в новой еврейской армии…

— Я бы объяснил, но ты не поймешь, — оборвал Давида Саша. — Я уже не тот студент, который в 41-м на фронт добровольцем ушел!

— А ты попробуй, — подал голос Мозес. — Расскажи нам свою историю. Или тоже скажешь, что мы тебе никто?

— Нет. После сегодняшнего не скажу. Ладно… я вам расскажу, по крайней мере часть. Но прежде чем я это сделаю, я хотел бы услышать Давида. Мне чертовски интересно знать, что за музыку он сегодня сыграл. Ведь до самых кишок пробрало и не только меня. Ну, друг наш музыкант, рассказывай! — Саша ткнул кулаком в тюфяк над головой и поморщился, когда труха посыпалась ему за шиворот.

— Я? — опешил Давид.

— Да, ты, — усмехнулся Саша. — Откровенность за откровенность!

— Мне тоже интересно, — подхватил Генрих. — Расскажи, Давид!

— Ладно, — тихим голосом ответил Давид. — Я расскажу… Когда немцы пришли во Львов, они согнали всех евреев в гетто. Они везде так делали, — начал свой рассказ Давид. Слушатели согласно кивнули. — Кроме гетто они устроили на окраине лагерь. Они его называли «рабочим». Там были мастерские, где работали заключенные — украинцы, поляки, евреи. Но это было совсем не тихое место, там все время убивали. На трамваях привозили людей из гетто, с железнодорожной станции. Вели их за лагерь, в Пески — мы это место называли «Долиной смерти» и там расстреливали. Все время расстреливали, вешали… А еще комендант, бывало, стрелял из автомата по рабочим. Выйдет на балкон канцелярии и стреляет, пока кого-то не убьет. И жена его тоже стреляла. Охранники соревновались — кто больше убьет, кто придумает самую изощренную казнь. Но не этим славился лагерь. Первый комендант, Рокито, был изрядным меломаном, кажется, сам на чем-то играл. Но при нас он не играл, только слушал. Он собрал оркестр мирового уровня. Из заключенных, конечно, из кого еще? Я тоже был в этом оркестре, — Давид посмотрел Генриху прямо в глаза. Видно было, что ему тяжело говорить. — Ты спрашивал, что это за мелодия? Мы всегда играли ее, когда вешали. Разная музыка для разных казней. Расстрел — фокстрот, повешение — танго. Это танго…

— А кто ее написал? — спросил Саша.

— Не знаю, — покачал головой Давид. — Думаю, что Куба Мунд, так звали нашего дирижера. Эх, что за оркестр был — лучшие из лучших! Куба был дирижером Львовской оперы, а еще профессор Штрикс, да и многие другие. Там такие музыканты были — не стыдно в любую столицу — хоть в Париж, хоть в Рим, хоть в Лондон с гастролями. Я то так, сбоку при них пристроился…

— Ты хорошо играл, — сказал Генрих. — А что случилось потом?

— Потом всех расстреляли, — горько усмехнулся Давид. — Больше никто это танго сыграть не сможет, я последний кто помнит ноты.

— А как тебе удалось уцелеть? — не сдержал любопытного вопроса Генрих.

— На сегодня достаточно вопросов, — Давид лег и отвернулся к стене. Генрих посмотрел на его напряженную спину и проглотил вертевшиеся на языке слова. Давид помолчал и глухо сказал в пустоту, ни к кому не обращаясь:

— Интересно, они вообще люди, эти немцы? Мне иногда казалось, что они какие-то натянувшие человеческую кожу чудовища. Ходит, говорит как человек, а внутри паук, или ящер…

— Люди, такие же, как мы — маму зовут, когда больно, в штаны делают, когда страшно, — отозвался Саша. — Требуха у них внутри вполне человеческая, кишки, дерьмо, все, как положено. Надо только как следует штыком поддеть и все наружу лезет.