Резиновая чума - Алексей Смирнов

– Я пока ничего не понял, – сказал майор. – Ясно только одно: дураки ли, пьяницы – они наши граждане и даже имеют право голоса. И мы не дадим их в обиду.

Устройство заволновалось:

– Конечно, конечно, мы должны были спросить вашего позволения. Я понимаю. Я глубоко раскаиваюсь. И запишите, пожалуйста, еще, что я не знаю никакого Лондона и никогда не бывал в ваших горах. Я понятия не имею, кто такой этот ваш деятель… я не помню, как его зовут… пожалуйста, пусть меня больше про него не спрашивают.

– Забудем об этом, – вмешался Балансиров. – К Лондону мы вернемся потом. Говорите по существу дела – про дураков и пьяниц.

– Хорошо, – быстро согласился инопланетянин.

Не сводя глаза с манипуляторов, он начал рассказывать. На второй минуте его признаний Медор Медовик забыл про манипуляторы и скрестил шприцы и ножи на манер живых пальцев. Балансиров снял колпак и промокнул высокий, но узкий лоб, покрывшийся испариной. Он бросил взгляд на стрелки, которые радостно прыгали, показывая, что показания записываются.

…Часом позже Медор и Балансиров снова стояли перед запертой дверью, но уже отвернувшись от нее. Из-за двери неслось отчаянное, смертное бульканье, издававшееся переговорным устройством. Уходя, Медовик отключил переводчика и перевел манипуляторы в автономный режим.

Балансиров держал в руках листы с распечатанными показаниями.

Майор посмотрел под ноги, увидел там свой окурок. Снял со стены телефонную трубку:

– Выясните, кто прибирает в следственном отсеке. Мерзавец пойдет под суд, но для начала отправьте его в кадры.

Глава 3

Петр Клутыч прилег на диван и приложился ухом к стене. Действительно: он не услышал привычного Кашля.

Кашель все время бывал чем-то занят: играл на баяне, слушал телевизор, гремел посудой, булькал под душем. Выпивши – случалось, кричал. Иногда на рассвете он будил Петра Клутыча пронзительным воплем, бессознательно подражая сельскому петуху.

Дважды получалось, что Петр Клутыч выбегал, в чем был, на лестницу, стучался в дверь. Кашель отворял ему; маячил в проеме, держась за грудь и щурясь на бессердечный свет.

Теперь наступила тишина. О прежнем Кашле напоминала лишь змеистая трещина, бежавшая по стене от потолка до плинтуса. Между запоями Кашель делался деловитым и домовитым: ладил полочки, прочищал трубы. Петр Клутыч сдерживал себя и прощал ему встречное алкогольное бурение.

И вот Кашель сгинул. При мысли об этом Петр Клутыч не то что простил ему трещину, но даже – неожиданно для себя – дал течь. На глаза навернулись грустные слезы. Он никак не предполагал, что Кашель занимал в его жизни такое важное место. Он рассматривал трещину с собачьей тоской, далекой от сытой и подлой сентиментальности.

Петр Клутыч был нескладный, одинокий, молодой еще человек сорока девяти лет. Он разгуливал в либерально-демократическом картузе; его только что уволили из метро. Он и в сберкассу пошел, думая там подкормиться скудными сбережениями. Его уволили за то, что месяц назад, выпив пива с ныне исчезнувшим Кашлем, он сел в кабину машинистом, замечтался и прозевал светофор.

Поэтому Петр Клутыч остался без работы, а теперь и без товарища, совсем один.

Заняться ему было нечем.

– Ты, Петр Клутыч, дурак, – нарочно говорили ему недавние сослуживцы, соединяя в словах унижение с юмористическим возвышением.

Ему же казалось, что это, пожалуй, правда, и не хватает малости, чтобы ее осознать. Он и грамоте обучался, читая по складам бранное слово из трех букв, нацарапанное гвоздиком на его двери.

Петр Клутыч миролюбиво улыбался в ответ, пожимал плечами, не спорил.

И когда выгоняли, тоже не возражал. Разве только проехался по знакомым станциям. На одной развернулся косметический ремонт: каменный Пушкин, за которым выстроились строительные козлы, был похож на прораба, присевшего перекурить. На другой Петр Клутыч вздохнул, любуясь скульптурной группой: толпа людей славила труд, а сзади, нехотя соблюдая правило перспективы, стоял, как скромный павлин, небольшой Ленин. Он утешился мыслью, что сумеет и дальше любоваться славным трудом, будучи простым пассажиром. Ездить ему было некуда, но Петр Клутыч не загадывал дальше хода вперед. Он и хода-то не загадывал.

Его мысли, похожие на разрозненные печальные аккорды, вернулись к соседу. Надо поговорить с другими жильцами, решил Петр Клутыч. У них, наверное, уже побывала милиция. И они с удовольствием поговорят если не о Кашле, то хотя бы о милиционерах.

Он вышел из квартиры прямо в тапочках, мельком взглянул на опечатанную дверь Кашля и подошел к тринадцатой. Позвонил, долго ждал, но никто не ответил. Тогда Петр Клутыч позвонил в четырнадцатую квартиру, и вышел Висюн в майке. Грузный Висюн что-то жевал – вероятно, яичницу. Глаза у Висюна были круглые и выпуклые.

– Насчет соседа? – сразу догадался Висюн. – Это я ментов вызвал.

– Почему? – машинально спросил Петр Клутыч. Но мог бы и не спрашивать, потому что вопрос не подкрепился мыслью. Ему не пришло в голову, что четырех дней отсутствия слишком мало для Кашля, который, как сказала бы любая милиция, обязательно вернется. Поспит у кого-нибудь, погостит еще и придет домой.

– Я сказал, что пахнет трупом, – сказал Висюн, удовлетворенно перетаптываясь. – Так и тянет из-под дверей.

Петр Клутыч понимающе закивал, вернулся к двенадцатой квартире, принюхался.

– Пахнет, как всегда, – пожал он плечами.

– Ну да, это до меня только потом дошло, – согласился Висюн. – Мы-то привычные. А менты сразу стали ломать. У них появились подозрения.

Петр Клутыч кивнул опять, на сей раз – сочувственно.

– Они, понятно, обозлились, когда никого не нашли, – доверительно признался Висюн. – Ну, а мое дело – сторона.

Новый вопрос вертелся и никак не складывался в голове Петра Клутыча. Наконец, сложился: удивительно, но это был тот же самый вопрос, только чуть иначе сформулированный:

– Зачем же ты их вызвал?

Висюн сделал деловое лицо:

– Он мне полтинник должен. Пусть, думаю, хоть поищут, а то дождешься его.

– Ловко! – Петр Клутыч даже улыбнулся, завидуя чужому уму.

– Я, вообще-то, по-настоящему решил, что пахнет плохо, – признался Висюн. – Про полтинник я только сейчас догадался.

– Ты же сам говоришь, что привычный…

– Мало ли… Вышел спросонок, постоял, подышал… Эге, думаю!

– Короче, ты ничего не знаешь, – подытожил Петр Клутыч.

Висюн и вправду не знал, но поговорить хотелось.

– Хороший был человек, – сказал он похоронным голосом. – Жизнелюб. Джентльмен, – он скроил гримасу мученика. – Подавал женщине не только руку, но и хер, и стакан.

Тут же, припомнив осмотр квартиры следствием, Висюн горестно скривился:

– Фигуру смотрели. Что это такое, спрашивают. Кого это здесь убили?

Петр Клутыч сперва не понял, о чем тот говорит, но потом догадался. Кашель постоянно жаловался на домового. Петр Клутыч посоветовал ему нарисовать какую-нибудь магическую фигуру. И Кашель, вооружившись мелком от тараканов, изобразил на полу самого домового, как он себе его представлял. Силуэт. Его рукой водило подсознание, где прочно засели кадры из фильмов про убийства, где после выноса тела на полу остается печальный следственный контур.

Теперь стало ясно, почему человек в черном держался так неприветливо. Магический контур показался ему насмешкой.

Вдруг под окно приехало что-то страшное и занялось делом. Лестничная площадка наполнилась адским грохотом, и продолжение разговора стало невозможным. Соседи разошлись по своим скучным норам; Петр Клутыч лег полежать. Однако не лежалось: в голову лезли куцые мысли. С улицы несся шум, разлагавшийся на канонаду отбойного молотка, рев компрессора и чавканье говнососки. Петр Клутыч застегнулся в куртку и отправился погулять.

У ворот, приглашавших проследовать в парк отдыха и гуляний, работало платное караоке.

Аттракцион собрал длинную очередь. Желающие выстраивались в мрачную цепь и ждали с ненавистью к тому, кто уже дорвался до караоке и пел. Они мечтали, чтобы у поющего что-нибудь испортилось, сломалось, заело; чтобы он подавился и провалился, чтобы он спел поскорее, чтобы не задерживал других намеревающихся петь. Певец же, получив микрофон, забывал о своем недавнем недовольстве и самозабвенно хрипел популярное; если умел, то и пританцовывал популярное.

Петр Клутыч, которому до микрофона было еще долго ждать, желал поющим смерти.

Массовик отмахивал ритм и натужно улыбался. Но кроме него никто не веселился. Всем хотелось побыстрее исполнить песню.

– Сколько же идиотов, – заметил какой-то прохожий.

Его проводили слабым ропотом. Чей-то голос из очереди назидательно заметил:

– Без уда не вытянешь рыбку никуда.

Петр Клутыч, чтобы отвлечься, начал решать философский вопрос: приносит ли слепня ветром или уносит его? Потом огорченно припомнил, как сослуживцы отстригли его от коллективной фотографии и наорали.